Это ударило по нервам европейцев

СТИЛЬ: Томер, тема ломаного языка оказалась вам близка, потому что вы сами не коренной немец?

ТОМЕР ГАРДИ: Вероятно, да. Моя мама родилась в Румынии, откуда в 1958 году переехала в Израиль. А папина семья происходит из Венгрии, хотя сам отец родился уже в Тель-Авиве. Когда люди видят, как я пью, то говорят, что я восточный европеец. На самом деле я тоже родился в Израиле, в кибуце, а когда мне было 12 лет, мои родители переехали в Вену, где я ходил в американскую школу, то есть образование получал не на немецком, а на английском языке. Немецкий же, можно сказать, учил на улице. Потом наша семья вернулась в Израиль, а в 30 лет я уехал в Берлин и прожил там два года. Именно тогда мне пришла в голову идея написать книгу на немецком, но не на правильном, литературном, а на том, который я слышал на улицах Берлина и на котором говорил сам.

Можете привести пример?

Да, в начале книги есть сцена, в которой три скинхеда нападают на трех детей мигрантов и в диалоге звучит слово verarschen, которое происходит от немецкого der Arsch — «задница». Смысл примерно такой: «Вы что, хотите на***** [обмануть] нас?» Но в ломаной речи подростков буква r из слова verarschen пропадает — в немецком языке она глиссирующая — и получается слово veraschen, означающее «испепелить», «сжечь». И это пишет писатель-еврей, знающий историю взаимоотношений между евреями и немцами, — вот такая ирония. Я даже не ожидал, что так удачно выйдет.

Тонко. Но все-таки это было в большей степени лингвистическое исследование или вы хотели отразить глобальные социальные процессы, происходящие в Европе?

И то и другое. Язык — это отражение культуры социума. Не то чтобы я вкладывал в книгу какой-то остро социальный или политический смысл, но после того, как она вышла в свет, было написано очень много рецензий, вышло много передач на телевидении и радио. Читатели по-своему интерпретировали ее, и порой я даже не ожидал, что будут такие версии.

Может быть, такой резонанс вызван тем, что люди опасаются за чистоту языка, а следовательно — национальной идентичности?

Наверное, это ударило по нервам, да. И название, и содержание Broken German, возможно, послужило своеобразным массажем для языка, чтобы люди осознали необходимость привести его в тонус. С другой стороны, любой язык подвергается влиянию разных культур. Я не очень знаком с русским, но если мы возьмем иврит, то увидим, сколько языков он в себя вобрал, — и ничего. В Германии я ежедневно слышу самые разные варианты немецкого языка, и все они, на мой взгляд, красивы, как красивы использующие их люди, — именно эта красота и разнообразие вдохновили меня на написание книги. Можно сказать, что этот новый смешанный язык более богат. Я бы даже сравнил данный лингвистический процесс с поэзией. В поэзии мы используем слова, по большому счету повседневные, бытовые, но используем их так, что они кажутся нам возвышенными: мы берем совершенно будничные понятия, но получаем совершенно новые по смыслу значения. Читая стихотворение, мы играем рифмами, ломаем слова, заполняем пробелы, меняем ударения и получаем язык поэзии. Примерно то же самое происходит с уличным языком.

Может быть, вы рассуждаете так, потому что сами не чувствуете свою четкую принадлежность к какому-то народу?

В мире действительно не так много мест, где я чувствую себя как дома. Я не могу сказать, что это Израиль или даже Тель-Авив — там есть родные для меня места, но не все. Да и Берлин точно не является для меня домом. Вместе с тем я не «человек мира» — такого понятие вообще, на мой взгляд, не может быть. Знаете, с кем я могу себя сравнить? Сейчас я читаю литературу на идише — книги писателя Шолом-Алейхема («еврейский Марк Твен», «гений смеха», писатель Соломон Рабинович — прим. ред.) Один из главных героев его рассказов — типичный персонаж сирийской литературы, человек, который все время находится в пути и продает вещи. Я, пожалуй, чувствую себя таким человеком, путешествующим по миру и торгующим вещами. Кстати, то, что ты нигде не ощущаешь себя как дома, имеет определенное преимущество. С одной стороны, тебе, конечно, чужды домашний комфорт и стабильность, но с другой — ты сохраняешь свежий, незамыленный взгляд на повседневность.

Как же вы тогда отвечаете себе на вопросы «где я?», «кто я?» — как определяете свое место в мире?

Чтобы ответить на этот вопрос, я вернусь к Шолом-Алейхему, который жил и творил в XIX веке, — он тоже спрашивал себя об этом, и, кстати, не он один. Для людей того времени чем-то нереальным, например, казалось появление поездов. Они думали, что это окажет существенное влияние на самоопределение человека. Уже тогда люди задавались вопросом «Кто я, если я могу так быстро попасть в новую культурную среду?». Сегодня этот вопрос стал разве что радикальнее, потому что путешествия стали дешевле, а средства передвижения быстрее, но принципиальной разницы я не вижу. Так что было бы глупо думать, что вопрос самоопределения личности возник именно сейчас, только потому что у нас появился интернет и сверхзвуковые самолеты. Вот, кстати, место, в котором мы сейчас находимся, — Новосибирск — тоже является ответом на ваш вопрос. Этот город появился здесь благодаря тому, что была проложена железнодорожная ветка. Здесь мы вживую наблюдаем, как технологии оказывают влияние на формирование личности. Не было бы железной дороги — не было бы этой библиотеки, вашего дома и, вероятно, вас тоже. Но Транссибирская магистраль создала определенную новую реальность, в которой вы уже чувствуете себя как дома. На мой взгляд, единственное, что отличает нас от людей прошлого, — то, что в последние 50 лет у человека появилась возможность уничтожить свою собственную Землю. Я думаю, что способность погубить свой мир — это весьма пугающая черта, которая может заставить нас по-новому отвечать на вопрос «кто я?».

Проект Broken German завершен. Чем планируете заняться в будущем?

Я не знаю, что будет со мной через 10 дней, а вы меня спрашиваете про будущее. Думаю, я буду просто идти сквозь этот мир с обостренными чувствами, пытаясь понять, что в нем происходит. В отличие от многих, у меня есть привилегия выбирать место жительства. Правда, иногда эта привилегия превращается в мучительный выбор. Поэтому, где я буду жить и что со мной будет — пока не знаю, не могу принять окончательное решение.