У меня такое чувство, что мы живем в аду…

СТИЛЬ: Антон, почему свой первый спектакль по пьесе иностранного автора вы решили поставить именно в Новосибирске?

АНТОН МАЛИКОВ: У меня давно был пунктик поставить что-нибудь в этом городе — его театральная история вызывает у меня внутренний трепет. И люди здесь хорошие, открытые, они дышат театральным воздухом, много спорят о театре — им не все равно. Здесь присутствует любопытство — намного больше, чем во многих других городах. Словом, мне в Новосибирске очень хорошо, а понравлюсь ли зрителям я, не знаю. Думаю, если история будет сделана честно и открыто, она кого-нибудь заденет.

Расскажите хотя бы часть этой истории.

Пьеса была написана Альбером Камю в 1943 году, во время оккупации Парижа. И Камю, как все экзистенционалисты, воспринимал это время как конец света: каждое произведение было пропитано чувством тотального одиночества, тоской по разрушенному дому, страхом перед возрастающим эгоцентризмом и бесчувственностью вокруг. В какой-то мере это перекликается с нашим временем. Нас окружают войны и катастрофы. Когда в новостях говорят, что разбился самолет, и погибло пятнадцать человек, то кто-то уже не реагирует: пятнадцать человек – не так уж и много. А кто-то испытывает сожаление: ему недостаточно жертв, чтобы пережить боль, — вот если бы погибло двести пятьдесят, это привело бы его в состояние возбуждения! Человеческая жизнь перестала чего-либо стоить. Мы перестали чего-либо стоить. Кто мы, зачем мы, где наш дом — в этих вопросах снедающая тоска и одиночество. Иногда даже в окружении людей человек чувствует себя одиноким и ощущает это еще острее. Потому что… А этого ли он хотел? На этот и многие другие вопросы мы стараемся отвечать честно. Так что я бы назвал наши репетиции исповедальными беседами. Такие эмоции невозможно сыграть — их можно только пропустить через себя, пережить и обострить. Ведь театр — это такая среда, в которой все должно быть приподнято над землей и над жизнью. Я хочу, чтобы зрители из реальности попали в другой мир, в котором, несмотря на его трагичность, им хотелось бы немножко походить, повзаимодействовать с ним, окунуться в откровенный, честный разговор. Я не могу, как баснописец Крылов, сказать: «Мораль сей басни такова» и одна и та же мысль придет 170 зрителям в зале. Но даже если один человек, купивший билет, сделает сознательный шаг к работе над своими чувствами — это уже победа. Все-таки театр — это не территория расслабления, а территория нашего общего напряжения, столкновения противоречивых и разных энергий, конфликтов, более глубокий вход внутрь жизни. Так что от зрителя потребуется серьезная интеллектуальная работа.

Думаете, народ поймет?

А я не считаю народ тупым. Если человек чего-то не понял, пусть это станет для него мотивом перечитать пьесу или пересмотреть спектакль еще раз, как мы смотрим фильмы Хичкока или Линча. Если я с первого раза не понял фильм «Человек-ластик», это не значит, что я идиот. Возможно, мне нужно прочитать Ницше, или познакомиться с Юнгом, или погрузиться в семинары Лакана — в этом и заключается образовательная часть искусства и любопытство к жизни отдельного человека. Пьеса Камю, например, выстроена по законам древнегреческой трагедии. Поэтому уровень безнадежности в ней очень высок, ведь испытывая трагический катарсис, человек обретает веру в жизнь. Так работают психотерапевты, вскрывая ту или иную проблему. Лично я надеюсь, что каждый вытащит что-то интимное, глубоко скрытое — то, что давно лежит на полочке и уже покрылось пылью, но не дает человеку объективно воспринимать реальность и радоваться жизни. Порой только лобовое столкновение тебя с твоей проблемой на максимальной скорости может дать мотив проснуться на следующее утро.

Во многих рецензиях вас называли провокатором и даже скандальным режиссером. Это правда?

Я вообще не провокатор и не скандальный. Наоборот, человек бесконфликтный и любящий диалог. Мне кажется, так пишут те, кому неудобна правда, которую мне хочется сказать. Недавно я подписал годовой контракт с польским театром — буду ставить в Щецине «Мещан» Максима Горького — и испытываю огромное удовольствие от свободы выражения, характерной для Европы. У нас постоянно нужно думать о том, что можно, а чего нельзя: материться и курить на сцене, затрагивать те или иные темы — при желании провокацию можно выудить из любого слова и действия, даже если человек не имел в виду ничего такого. От этого немножко грустно, потому что театр должен быть защищен от запретов. В Германии, например, есть театр «Фольксбюне», куда ходят политики, чтобы посмотреть на проблемы, существующие в обществе. И порой театр подсказывает им пути решения. То есть те, кто управляет страной, идут посмотреть, как эта страна живет. А у нас не хотят смотреть, как живет страна, которая на 60% беззубая. Хотя мне кажется, это очень тревожный показатель — «беззубие» страны.

А какие вообще тенденции преобладают в европейском театре сегодня?

Human condition — человеческая природа и ее изучение. Недавно в Польше даже вышла книга «Тело в театре» –о том, как работать с физиологией человека на сцене. А вообще, там тоже чувствуется тупик и постоянно ведутся разговоры, куда двигаться дальше. Мне кажется вот это «а куда дальше?» — это общемировой тренд и в искусстве, и в жизни. Мы находимся в некой экзистенциальной зоне, в точке, из которой ищутся выходы, в состоянии выбора. Если мы будем делать этот выбор честно, не будем лгать и воображать, будем теми, кем являемся на самом деле, то, куда-нибудь это нас приведет. Только вот честность, открытость и диалог у нас в последнее время как-то не приветствуются.

В одном интервью вы сказали, что все время испытываете чувство боли. От чего?

От всего. У меня такое ощущение, что ада нет, а мы живем в аду. Жизнь — испытание на прочность.

Так что, не жить: не есть, не пить, не веселиться, не путешествовать?

Вы знаете, как много людей не могут позволить себе не то что путешествовать, а и в продуктовый магазин сходить?

И вам от этого тоже больно?

Да. Главным образом мне больно от тотального одиночества, агрессии вокруг и чувства незащищенности. Ты идешь по улице и не чувствуешь себя защищенным: если что-то случится, за тебя никто не вступится. Нет тыла. Есть ли в мире хоть маленький уголок, где тебе будет легко, хорошо и комфортно, как в раю? Я не знаю, сейчас нахожусь в поиске такого места. Хотя и здесь мы живем в иллюзиях. Нам кажется, что где-то лучше, чем у нас. В Нью-Йорке, например. Но в Нью-Йорк человек везет с собой чемодан своих проблем, которые, может быть, еще и обострятся, и он покончит с собой. В Москве, Питере, Варшаве или Берлине людей рано или поздно все достает, потому что они не ощущают себя целыми. Счастливым можно быть и в маленькой деревне — и это вопрос ощущения собственной целостности. А целостности в нас нет, потому что мы не знаем, чего хотим, и все время стремимся переложить ответственность за свою жизнь на чужие плечи. Мы похожи на самолет, который уже взлетел, но у него выпал болт, и он начинает разваливаться на части. Мы все в раздрае, идем по пути лжи и тонем во лжи, закапываем себя в нее. Мы оскудели на чувства, не знаем, где правда, где ложь. Сегодня скажут, что это правда, а завтра, что это фейк, а потом — опять правда. И мы будем верить, потому что потеряли ощущение реальности. Такие потерянные дети, барахтающиеся по всему миру: где я, кто я, где мой дом… Счастливый человек для меня — это тот, которому удобно, хорошо и комфортно самому с собой. Он может жить в деревне, с природой. Кстати, Гете не зря уделял такое внимание природе, потому что нет ничего мощнее ее. А мы — маленькая суетящаяся деталь. Как в фильме Ханеке «Любовь», где героиня за несколько дней до смерти лежит рядом с радио, там суета: демонстрации, курсы валют. А рядом умирающий человек, которому до этого нет ровно никакого дела, потому что суть совершенно не в этом.

Вы видите какой-то выход?

Я вообще считаю, что мы уже не имеем права на какое-либо существование. Планета должна переродиться, чтобы все началось сначала, потому что мы в собственном самоуничтожении уже не можем остановиться. Алчность, зависть — это чувства, которые будут преобладать, ведь в истории не было момента, когда человечество одумалось бы. Мы уже забыли, что было семьдесят лет назад. Освенцим для кого-то — пионерский лагерь или обойный клей. Мы знаем о неких мифических потерянных миллионах жизней, а правды не знает никто, и ее никто не вскрывает. А необходимо эту правду вскрывать, пусть она и неудобная. Я не хочу сказать, что мы какие-то демоны, но, чтобы очеловечиться, нам нужно пережить чувство вины. Немцы перерабатывают свою вину все это время, а мы вроде как белые и пушистые. Да нет, в зверствах повязан весь мир, и во всем мире должен быть честный, правдивый диалог, если мы хотим хоть что-то изменить. Ведь мы, те, кому за тридцать, еще можем что-то осознавать. А те, кому сейчас пятнадцать, выросли в этой лжи. Вот им надо организовать экскурсию в Освенцим, показать волосы и обувь, оставшиеся от людей, завести в газовую камеру, где сосредоточена жуткая энергия боли и страха. Это нужно пропустить через себя, чтобы вновь ощутить ценность человеческой жизни, почувствовать, что это мы – со всеми нашими чувствами, мыслями и мечтами – можем стать для кого-то просто функцией, подопытным мясом. Я не призываю думать об этом каждый день: безусловно, надо жить, радоваться и ходить в рестораны. Но если бы мы задумались, переработали память, которую стараемся всячески стереть и вытеснить, то это здорово бы нас отрезвило. А то помните, как в фильме «Необратимость»? Когда на героиню нападают в переходе, вдали на секунду показывается человек и тут же уходит. Потому что «меня это не касается». Мы начинаем бороться, когда сами что-то теряем, но бороться за человека, быть всем вместе надо всегда. А мы пока становимся все более разрозненными.

Как-то депрессивно вы мыслите.

Потому что я все время живу с ощущением приближающейся войны. Мне даже страшно просыпаться, потому что, кто знает, завтра где-нибудь упадет бомба. Ведь когда-то благообразные буржуа тоже посмеивались над нацистами, посиживая в кафе. А потом их стали десятки, сотни, потом кого-то убили и появился страх, и ощущение силы, и ужасное желание богатства и власти над более слабыми. Об этом нужно хотя бы пытаться говорить. Нужно читать литературу, нужно работать над собой.

Какую литературу посоветуете?

Гете, Достоевского, Томаса Манна. Если бы меня спросили, какую книгу я возьму на необитаемый остров, это была бы «Волшебная гора», где герой вырывается из суеты и познает себя рядом со смертью. Нам всем кажется, что мы будем жить долго и счастливо. Но конец-то один, и он неизбежен. Поэтому хорошо бы задуматься о главных вещах — о жизни, любви и смерти — пораньше, а не за десять минут до конца. Тогда и позитива станет побольше.