По-новому проснуться

«У меня уже зубы сводит от монолога про многоуважаемый шкаф», – признается герой нашего интервью. Однако возможность поставить классику по-своему и, более того, «для себя» – вдохновила режиссера из Санкт-Петербурга на то, чтобы подарить Новосибирску произведение искусства, дающее силы к жизни.

СТИЛЬ: Андрей, актеры, занятые в постановке «Вишневого сада», говорят, что вы ставите Чехова «не такого, как раньше». Что это значит?

АНДРЕЙ ПРИКОТЕНКО: Мы стараемся максимально освободить пьесу от штампов, которые народились в русском театре за долгие годы ее эксплуатации. Так, Раневскую, как правило, играет возрастная актриса в длинном платье, шляпе и с зонтиком в руках. Когда она впервые за долгое время возвращается в свою детскую комнату, у нее обязательно трясется подбородок и глаза на мокром месте. Часто на сцене присутствуют чемоданы, символизирующие переезд. Даже монолог про шкаф всегда читается одинаково, повторяя тональность первой постановки, которую никто уже и не видел.

Ну и хорошо — должны же быть какие-то традиции.

Представьте, что вы — режиссер, сидите на репетиции, и Гаев начинает свой монолог: «Дорогой многоуважаемый шкаф…» Да у меня от этого уже зубы сводит. Называйте мои мотивы упрямством, желанием во что бы то ни стало сделать по-другому или еще более гадкими словами, но мне это не нравится, понимаете? Я смотрю на протяжении нескольких лет разные постановки пьесы «Вишневый сад», и вижу, что даже у самих артистов выдохлась эта информация. Невозможно уже слушать Петю Трофимова, который начитался Ницше и говорит что-то такое про народовольцев, не жалко Раневскую, которая посетила места своего детства и рыдает, как дура, хотя и уехала отсюда каких-то пять лет назад — странно так вести себя в 38 лет. В этот момент я сижу на месте зрителя и думаю: «И что?» А ведь спектакль должен меня будоражить. Я вам предложил побыть на месте режиссера, и оказывается, что режиссер вполне себе живой организм. Он читает книжки, он в курсе политических событий, он знает, где находятся Россия и Америка, у него есть мама, жена, дети и кто-то еще, и у него самого было детство. И то, что происходит на сцене, должно иметь прямое отношение к нему как к живому современному человеку. Да и сами актеры… Это ведь только со стороны кажется, что театр — такое замечательное заведение, где все время происходят какие-то творческие процессы. Но на самом деле люди, которые работают в театре, бывают такими же статичными и бытовыми, как и все остальные: им тоже хочется утром поспать, а не идти на эту несчастную репетицию, вечером им хочется домой — смотреть футбол и пить пиво. Единственное, что их отличает от всех остальных (помимо профессиональных вещей: фактуры, голоса, обаяния) — это способность заражаться темой. И если режиссер ухитряется заинтересовать их темой, то ему удается пробудить саму актерскую природу.

Вы как заинтересовываете?

Можно, например, поговорить о Чехове. Со школьной скамьи у нас формируется однозначный образ: интеллигент в пенсне — настолько правильный, что с какой бы стороны ты к нему ни подошел, стекаешь с него, как с горки. И, как ни странно, в России толковой биографии Чехова никто так и не написал. А вот англичанин Дональд Рейнфилд специально приехал к нам, чтобы изучить этот вопрос, и описал жизнь Чехова, на мой взгляд, замечательно, хотя и достаточно резко. В его книге мы видим живого человека, который не может унять свои страсти, пороки и комплексы, унаследованные от предков — крепостных хамов.

Но это ведь тоже не истина в последней инстанции.

Согласен, это может быть спорно. И так говорят люди, которые хотят, чтобы Чехов оставался в их сознании таким, каким его знали по письмам и рассказам современников, — и имеют на это полное право. А мне нравится тот Чехов, с которым я познакомился у Рейнфилда.

Сейчас так много, мягко говоря, неоднозначных постановок, что хочется знать, не будет ли очередная вольная трактовка классики для зрителя слишком неожиданной.

Я стараюсь не делать никаких провокационных вещей. Я не вижу в этом никакого смысла, потому что провокативный театр имеет явно очерченный смысловой тупик — это всего лишь взбудораживание, дальше которого ты просто не можешь двинуться. Я хорошо знаю, как это делается, и лет 15 назад перешел через это с очень неприятным для себя ощущением. С тех пор я занимаюсь совершенно другим — мне интересно пробудить у зрителей чувства, которые дадут им силы к жизни. Хорошо, если на протяжении нескольких часов, дней, а может быть, недели, это заставит их как-то по-другому дышать, смотреть на окружающий мир, на своих родных, на себя, заставит по-новому проснуться утром. Я помню, что в моем детстве были спектакли, которые долго-долго сидели в сознании, стимулировали мою жизнь. Они мне помогали: мне было легче жить, когда рядом существовали эти произведения искусства. Вот это мне интересно, и я понимаю, зачем делаю это сегодня, в этой стране, которая утопает в глупости, хамстве и безграмотности.

Что вы имеете в виду под безграмотностью?

Многое — начиная с безграмотных объявлений, внаглую висящих в наших подъездах, до мусора, который люди выбрасывают прямо у подъезда, потому что им лень пройти 300 метров до помойки. Никто не здоровается, не говорит спасибо. А что творится на дороге? Тебя постоянно подгоняют, требуют, чтобы ты ехал быстрее, хотя ты не нарушаешь правила. Тебя подрезают, тебе бросают оскорбления в открытое окно, желая самоутвердиться. Какая-то победа хамства, и вы еще так меня спрашиваете, как будто в другой стране живете.

Ну а вы вроде как в белом пальто?

Как раз-таки в белом пальто те, кто в этом мире не живет, а смотрит на него из окон дорогих машин и богатых особняков. А я в этом мире живу и, поверьте, точно так же отвечаю автомобильным хамам и бью рожу монтировщику, когда он пьяным выходит в моем спектакле. Я даже мусор пару раз выбросил рядом с подъездом в общую кучу, но потом мне все-таки стало стыдно, и я перестал это делать. Я прекрасно все осознаю про наше общество и про себя как часть этого общества и знаю, что если мои спектакли будут носить провокативный характер, то люди после них станут еще более озверелыми, осатанелыми.

Да ладно, в театр все-таки ходит более воспитанная публика.

Неправда, я хожу на все свои спектакли и вижу, кто приходит в зрительный зал. Публика, о которой вы говорите, бывает первые три раза из ста, а на остальных 97 показах — мои и ваши соседи, водители, с которыми мы ездим по одним дорогам, продавщицы, люди, с которыми мы сталкиваемся в магазинах и метро. И если речь идет о выстраивании взаимоотношений со зрительным залом, то во время репетиций и спектаклей зрительный зал — это я. Вся актерская игра выстраивается так, чтобы в конечном счете со мной произошла какая-то метаморфоза — где-то я должен засмеяться, где-то заплакать, какого-то героя очень сильно полюбить, а в ком-то обмануться. Поэтому как режиссер я стараюсь выстраивать определенный путь, по которому пойдет зритель, севший после меня на это место.

И все-таки как вы этого добиваетесь? Подход то у вас непривычный — вы показываете актерам, как играть нового Чехова.

Я давно стараюсь не говорить, как надо играть. Хотя режиссеры всегда очень хорошо это показывают. Вообще именно те, кто не несет за происходящее ответственности, всегда знают, как сделать лучше: как играть Чехова, как оформлять спектакли, как шить костюмы. Да что говорить, даже как страной управлять, у нас знают все, кому никогда не придется этим заниматься. Я никогда не претендую на истину в последней инстанции: гораздо более ценно, когда артисты, получая задачу, сами находят способ ее реализовать. Показывая же им, как нужно делать, я показываю, как бы это сделал я. А моя природа — она другая, нежели чем у артиста, и получается, что я прививаю ему чуждый мотив, чуждые побуждения. Например, я служил в советской армии, а вы не служили. И мне только скажи «сапог», как у меня начнут гореть глаза, и я буду говорить вам: «Ну представляете — сапог! Он такой!» И вы будете меня передразнивать, говоря про этот сапог без малейшего движения в душе. А когда я уеду, плюнете на этот сапог и будете пренебрежительно произносить эту реплику — то, чего я хотел, совершенно никак не произойдет. Поэтому фиг с ним, с этим сапогом — давайте придумаем то, что интересно вам, потому что вам быть на сцене, вам играть своими нервами, ощущениями, самим собой. Так что я исключительно ставлю артистам задачу. И, кстати, многим это не очень нравится. Я помню, как мы поначалу не могли найти общий язык. Они спрашивают меня: «А как?» Я не знаю как.

Андрей, с Чеховым мы разобрались. Какие еще темы и авторы вас волнуют, что хотелось бы поставить?

Мне очень нравится Татьяна Толстая. Я хотел бы сделать ее рассказ «Петерс» с Олегом Валерьяновичем Басилашвили. Это история про библиотекаря — толстого, с бифокальными очками, в засаленных штанах и обвислом пиджаке с вытянутыми карманами. Знаете, не человек, а какой-то антисексуальный мутант. Но, оказывается, он мог безумно любить, и всю жизнь влюблялся, и это была страсть, о которой никто не знал, кроме него самого, — вот такая интересная штука. Еще я обожаю рассказы Михаила Зощенко. Было бы интересно поставить Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо», хотелось бы сделать оперетту — «Сильву», например. И «Милого друга» Мопассана, хотя это уже не драматургия, а художественная литература, которая дает совсем другой материал и способ существования на сцене. Там не получится череда эпизодов и сцен, потому что режиссеру нужно уместить в один спектакль большой роман в 500 или 800 страниц.

В конечном счете, что вы хотели бы передать через свои постановки? Для чего все это будоражение актеров и зрителей? К чему вы хотите их привести?

Мне кажется, было бы здорово пробудить в зрителях тоску по потерянному раю.

Что такое этот рай?

Я сейчас попытаюсь сформулировать… Это ощущение, что когда-то в общении друг с другом мы не были закрыты или закрепощены — мы были счастливы, и это было прекрасно. Тема потерянного рая вообще хороша, потому что она не просто воспитывает человека. Все это полная фигня, что можно кого-то там воспитать: каждый нормальный человек уже со школы начинает этому воспитанию сопротивляться. Зато можно заставить человека рыдать и тосковать по поводу того, что у него было, каким он сам мог бы быть. Наверное, визуально этот рай мог бы выглядеть как художественный мир, наполненный красивыми произведениями искусства.

Может быть, это наше детство. Только не в буквальном смысле. Чтобы не было того привычного Чехова, которого все ждут. Того, которого все с благоговением смотрят в театре, но на самом деле скучают и спят. Знаете, иногда приходишь смотреть тот же «Вишневый сад», а там игрушки по сцене разбросаны, и ты уже знаешь, какие мизансцены актеры будут выполнять с этими предметами. А еще вокруг белые занавески колышатся, и дамы в шляпах, и вроде бы зрители счастливы — вот он Чехов к нам пришел, вот она ностальгия по детским годам. Но если вы внимательно посмотрите на них во время спектакля, то увидите, что все они слегка соснули: лица немножко вытянуты, глаза, знаете, закрываются — ровно настолько, чтобы не вырубиться и не захрапеть, потому что в театре этого делать нельзя. Им, как в детстве, дали любимую конфету «нашего Чехова», и хорошо, потому что другого они не хотят и, вообще, сами не знают, чего хотят.

Почему вы так решили?

Знаете, мне одна дама, еще даже не видя спектакля, заявила, что я извратил классика. А я смотрю, у нее через порванный чулок вылезает палец: грязный, в мозоли, с полустершимся маникюром и черным ободком под ногтем — внаглую так вылезает, прям из босоножки. И мне кажется, что, если бы Чехов узнал, что она защищает его творчество, он бы от нее убежал или заставил пойти помыться, — во всяком случае тот Чехов, о котором я читал у Рейнфилда, сделал бы именно так. Понимаете, люди отстаивают высокие идеалы, вместо того чтобы хотя бы один взгляд обратить на себя — вынести мусор от подъезда! Хотя при всем своем критическом отношении стараюсь уважать зрителя, потому что не знаю, что конкретно хорошо или плохо для каждого из сотни зрителей. Для меня не существует понятия массы. Я считаю, что каждый человек индивидуален, что у него есть свои мечты, ценности, взгляды. Чтобы не навязывать людям своих мотивов, я делаю спектакль для себя. Но при этом готов слушать ваше мнение. Только пусть оно будет аргументированным. Приходите на встречу со мной, посмотрите спектакль, сформулируйте, что вам понравилось, что не понравилось и что на самом деле хотелось бы видеть, — я с удовольствием с вами поговорю.