На связи с миром

СТИЛЬ: Олег, первое интервью нашему журналу вы давали ровно пять лет назад. Что произошло в вашей жизни, пока мы не виделись?
ОЛЕГ ШЕЛУДЯКОВ: Очень много всего произошло. Во Франции я жил в нескольких городах: первым был Перпиньян, потом семь лет я провел в Ницце, а в 2013 году переехал в Блуа. В 2014 году я женился, и у меня родилась дочь. Еще пару лет мы жили в Блуа, а чуть больше года назад перебрались к морю, в Марсель. В связи с частыми переездами и с рождением ребенка — а с дочкой я занимаюсь очень много — моя продуктивность, конечно, снизилась. Если еще в 2013 году я работал целыми днями и написал около сотни картин, то сейчас пара часов в день, свободных для работы, — это уже роскошь. К тому же, каждое погружение в культурную реальность новой для тебя страны требует не только времени и затрат, но и внутренней перестройки. Но при всех отрицательных моментах это очень полезно — время от времени соскакивать с рельсов монотонности и начинать совершенно новые проекты в своей жизни.

Как по-вашему, давно ли в искусстве происходили такие встряски, после которых появлялись действительно новые жанры и направления?
Такой перелом, на мой взгляд, произошел в начале 2000 х в европейском искусстве. Оговорюсь, что речь пойдет не о традиционной живописи, а о том, что называется «контемпорари-арт», или современным искусством. Так вот, современное искусство всегда было достаточно агрессивным и даже травматичным по отношению к зрителю и художнику. Арт-объект в виде мертвой акулы в формалине, проданный за 12 миллионов долларов, — это яркий пример «расчлененки», которой должен был заниматься художник, если он считал себя революционером. Это чувствовалось при походе по галереям, которые во многих городах Европы и США сконцентрированы целыми кварталами по 10–20 штук — все они пытались ужаснуть, шокировать зрителя. Встречались совсем уж тяжелые, кровавые перформансы, обыгрывавшие тему смерти. Наверное, предельным выражением «искусства смерти» 90 х стал человеческий череп, украшенный бриллиантами, сапфирами и изумрудами. Кажется, он ушел с аукциона за 100 миллионов фунтов стерлингов. Череп как символ смерти был растиражирован везде: на одежде, в украшениях, на пакетах. Я недавно снимал небольшой сюжет в Монако, и там перед входом в музей океанографии стоит скульптура — огромный бронзовый череп, на котором сидят гигантские бабочки. Поразительная и очень странная тяга людей к смерти.

Потом все изменилось?
Да. Играть со смертью было легко, когда жизнь была безопасной — по крайней мере, в Европе. А когда мир забурлил, когда случились страшные теракты и в разных странах вспыхнули горячие точки, люди по-настоящему испугались. Буквально в течение 1–2 лет галереи Франции и Германии стали выставлять странно-нейтральные или забавные вещи — большая часть современного искусства превратилась в «развлекаловку» для зрителя. Мы вообще находимся в очень интересном историческом моменте, когда каждый день что-то меняется, причем непонятно, в какую сторону. По крайней мере, в Европе прямо ощущается, как исторические плиты сдвинулись с места и поползли.

А в России?
В России огромные расстояния — они несколько утихомиривают этот процесс. Но в целом я, конечно, считаю российскую культуру частью европейской — со всеми ее веяниями, которые приходят сюда на несколько лет или десятков лет позже. То, что мир делится на Россию и все остальные страны, — это вообще какой-то глобальный российский миф. Ты либо по ту сторону, либо по эту — это убеждение очень глубоко сидит во всех русских людях, в том числе и во мне, еще со времен Советского Союза. Я помню, в 1989 году мой друг уезжал в Израиль, а казалось — на другую планету. Мы думали, что больше не увидимся. А сейчас этого нет, и я считаю, что открытие границ — это лучшее, что произошло с миром за последние 30 лет. Человек может родиться во Франции, жить в Италии, а по делам ездить в США, и это воспринимается нормально. Больше не нужно выбирать, где быть — только здесь или только там. Ты можешь быть везде! Я, например, не исключаю, что мы с семьей приедем пожить в Новосибирск.

Скучаете по родному Академгородку?
Я люблю это место — здесь моя семья, много друзей. И работается, кстати, очень хорошо. В Марселе мы живем совсем рядом с морем — оно безумно красивое, синее, плещется о белые скалы в окружении сосен. Такое яркое, как будто в фотошопе цвет подтянули. Трудно усидеть в мастерской, когда вокруг такие краски. А в Новосибирске то дождь, то снег — включил музыку, и работаешь спокойно. Но, несмотря на то, что быт в Европе немножко удобнее и климат помягче, по большому счету люди живут везде одинаково: платят свои кредиты, чего-то боятся, чему-то радуются, влюбляются, болеют и умирают. Совершенного мира нет нигде.

О каких загадках мирового бытия вы размышляете в работах, которые были представлены на вашей выставке «Эффект желтой бабочки» в Новосибирске?
Кто-то сказал, что событие, случившееся в какой-то пространственно-временной точке, может спровоцировать серьезные изменения в будущем — для меня эта мысль дорога и важна. По первому образованию я историк и считаю нелепой поговорку о том, что история не терпит сослагательного наклонения. Очень даже терпит — бывают моменты, в которые из-за какой-то мелочи история может полностью изменить свой ход! Так же и в жизни человека: мы не знаем, ведет ли очередное событие к нашему уничтожению или, наоборот, к счастью и процветанию? И вообще, как связана наша жизнь с событиями, происходящими где-то на другом конце земли? Когда я жил в Академгородке, то иногда ночами просыпался от легкой вибрации — где-то там, в десятке километров шел тяжелый товарняк. Я не видел его, не слышал его шума, но ощущал его. И моя живопись сейчас — это способ пробраться через весь фоновый шум нашего суперинформатизированного мира и почувствовать тонкие вибрации, которые происходят от очень больших движений. Эти вибрации витают в воздухе, я ощущаю их, каждый человек ощущает их — мы связаны с этим большим миром, все события которого так или иначе приходят в нашу жизнь.