Возможное иное

LT: Организаторы проекта «Город завтрашнего дня» предлагают зрителю осмыслить новые пути существования советского модернизма. Но зачем нам переосмыслять архитектуру упразднённой системы — разве современные градостроители не предложили ничего лучшего?

ГЕОРГ ШЁЛЬХАММЕР: Для начала разберёмся с самим определением советского модернизма. Так, конструктивизм 20 х годов прошлого века сформировал, пожалуй, самый важный, наряду с Баухаусом, импульс для мировой архитектуры. Хотя в первоначальном революционном смысле Новое Строительство для нового социалистического общества было, пожалуй, неким формальным термином, означающим переход к новой социально-экономической формации. За революцией последовала сталинская контрреволюция риторического неоклассицизма — солидного и основательного. Этот стиль как формально, так и идеологически был взят за основу для городской застройки во многих социалистических республиках. А вот недавно выделенный в самостоятельное архитектурное направление послевоенный модернизм проявил себя несколько иначе. Кинотеатры на тысячу мест, Дворцы культуры и монументальные здания, не отвечающие потребностям только что пережившей войну страны, где прежде всего ценился экономический, хозяйственный потенциал здания — сегодня эти объекты воспринимаются как колониальное наследие системы и совершенно не соответствуют запросам их современных обитателей.
С 1960 года в СССР обозначилось три параллельных модернизма. Первый знаменовал собой урбанизацию и индустриализацию общества — городской стиль, который уже набил нам всем оскомину: однотипные многоэтажки с небогатыми локальными декорациями. Эстетическая непривлекательность этих зданий, их очевидная потребность в капитальном ремонте, статичность, которая не даёт как-то гармонично вписать их в современный городской ансамбль — всё это делает типовую жилую застройку камнем преткновения в инфраструктурном развитии городов.
Одновременно с этим направлением развивался модернизм, обращавшийся к новому конструктивизму. Это была архитектура очень высокого мастерства, показавшая миру оригинальные и непревзойдённые решения, которых не знали на Западе. Советский конструктивизм второй половины XX века можно назвать раскрытием подлинной модернистской привлекательности региональных строительных форм, и он не имеет ничего общего с популярным регионализмом постмодернистского толка, желающего возродить гипотетические формы автохтонного архитектурного языка сегодня. Наконец, третье направление, развивавшееся в СССР с 60 х годов — интернационалистический модерн. Здесь советские архитекторы активно экспериментировали с западным и южноамериканским архитектурными языками под условным лозунгом «копируй, совершенствуй, адаптируй под наш генеральный план».
Интерес мирового архитектурного сообщества к утраченному советскому модерну обусловлен самобытностью региональных строительных диалектов. Их значимость, к сожалению, ещё не в полной мере осознаёт служба охраны исторических памятников в странах-преемниках СССР. Там многое должно быть взято под защиту государства (также многое должно быть здраво оценено как непригодное к использованию и выведено из эксплуатации в связи с истекшим сроком годности). Безусловно, после распада Советского Союза мировая архитектура развивалась и дальше, и разные её стили представлены потрясающими шедеврами, но, знаете, когда архитекторы перестали задумываться о своей социальной ответственности, они, на мой взгляд, потеряли в своём творчестве утопию. Многое из того, что было заложено в истоках советского модернизма — в недорогих домах, в коммунальных квартирах, в общественных постройках, существовавших за пределами такого понятия, как потребление — было пронизано новой идеей труда и совместной жизни. Вторая волна советского модернизма показала нам городскую среду, в которой было место парадам, демонстрациям — в общем, идеологическому представлению общественности. Это важно и этого уже не найти в строительной реальности настоящего, где экономика полностью доминирует над идеей.

Но разве сама идея, заложенная во всём советском, не чужда Западу?

Культурный обмен — это всегда обоюдный, двухсторонних процесс. Привычные схемы «импорт-экспорт» и «центр-периферия» заслоняют от взгляда многие пересечения, переносы, взаимодействия. С конца Второй Мировой войны модернизм утвердился как международный шаблон проектирования в архитектуре и городском строительстве в Западной Европе, в США, Латинской Америке и Японии. А после 1954 года и в «советском» полушарии. Но, к сожалению, дискуссия о советском модернизме сегодня в значительной мере определяется либо через полное отрицание, либо — некритическое восприятие хайтек-модели как дани международной архитектурной моде. Через отсылку к предполагаемым локальным традициям в советской архитектуре часто видится только навязанный, холодный, чуждый язык. Но критически настроенные проектировщики и архитекторы сегодня обсуждают самострой и самоорганизацию как модели городского развития. Они уверены, что нужно актуализировать знания и о первой волне советского модернизма, ведь к идеологическим требованиям советской архитектуры относились подходы и разработки, которые учитывали и культуру, и климат, и экономику, и политику, и социальную функцию. В них были приняты в расчёт и изменившиеся пространственные отношения с их транстерриториальными связами. Это чрезвычайно интересный опыт, который имеет перспективу применения сегодня.

Если в крупных центрах архитектурной истории — Канаде, Франции, США — признают значимость советского модернизма, значит ли это, что также, хотя бы отчасти, современный Запад разделяет картину будущего, к которому стремился СССР?

С одной стороны, архитектура — это часть глобальной экономики и мира образов, тиражируемых в медиа, попадающих под их влияние: архитектурная модель Дубая или так называемая «звёздная архитектура». Однако реальность часто контрастирует с этим миром образов. Она лишь многосторонне отражает игру сил в политике, интересы инвесторов и их личные вкусы. Жилищное строительство большей частью и вовсе реализуется по чисто экономическим причинам. Как в западной архитектуре фордизма, так и в советской архитектуре, где, конечно, преобладали интересы власти, имели место спущенные сверху решения о планировании, отражавшиеся в генеральных планах развития городов. Такой интерес к планированию за пределами экономических ограничений раззадоривает молодое поколение архитекторов по всему миру. Кроме того, здесь заключён вопрос освободительного потенциала советского модернизма и возвращения партисипативных коллективных публичных подходов в развитии городов как альтернативы технократическим моделям «корпоративной идентичности». Так что в целом вполне можно учиться на отдельных примерах советской архитектуры, не воплощая целиком идеологию этого строя.

Как человек, наблюдающий не только за архитектурой, но за актуальным искусством вообще, скажите, есть ли какой-то универсальный подход к пониманию такого разнообразного и порой неоднозначного творчества современных художников?

Искусство — это своего рода лаборатория, которая всегда может быть на шаг впереди всего остального мира. В конце концов, искусство ориентируется на специфику эстетического опыта и пытается, отталкиваясь от утопической картины будущего, воздействовать на то, что «здесь и сейчас», думая о нём в иной перспективе. Частично — с радикальной субъективностью, зацикленностью на себе. Но это для того, чтобы не стать поглощённым, не изменить своему стремлению к свободе. На вопрос о том, как художники видят мир, можно ответить лишь взглянув на миры, создаваемые ими — впустить их в себя, позволить сбить себя с толку, понимая эту определённость как подразумевающуюся и наслаждаясь сотворённым. Хорошо, что современные художники видят не одну реальность, а множество разных, противоречащих друг другу, вращающихся друг против друга. И хорошо бы их хотя бы частично микроскопически анализировать, не настаивая на том, что есть только один идеал, к которому нужно стремиться.

Сейчас только и слышно «мир меняется», «после пандемии мир не будет прежним». Какие ощущения у вас: как меняются люди, каким будет общество «после»?

Такое впечатление, будто изоляция индивидуумов во времена неолиберального когнитивного капитализма в режимах, которые навязывают нам пандемию, нашла самую свою знаменательную из всех прежних форму: разобщённость, недоверие, конкуренция, страх и прекаризация — буквально определяют социальное пространство. Правительственный менталитет, представляющий всё социальное как опасность, data mining, всевозможные алгоритмы манипуляции, контроля и эксплуатации преподносятся как методы новой экономики общего блага и очень важные для оздоровления мира — а, следовательно, как нормальное состояние. Посмотрите только на чисто оруэлловское воплощение наблюдения за гражданами в Китае. Политический дискурс стилизует это как служение во благо общества. При этом иное, даже незначительно отклоняющееся от заданной нормы, остаётся внешним, стигматизируется, преследуется.
Вопросы существования социальной, культурной или этнической интеграции выталкиваются из поля зрения. Так, вне общественного сознания оседают и картины беженцев, брошенных на карантине в лагерях на краю Европы. Но они остаются вирусными и снова всплывут. При этом ключевым тезисом в этих дебатах всегда было то, что долгом вновь прибывших является адаптация к преобладающему большинству. Чаще всего эта точка зрения была связана с анахроническим представлением о том, что эта мажоритарная и культурная доминанта характеризуется определённой однородностью. Но что если богатство образов жизни и векторов идентичности в принципе противоречат этому? Что если в интегративный процесс неизбежно вписываются другие факторы, которые необходимо учитывать и которые не могут исчезнуть просто из-за угрозы невидимого вируса? Боюсь, что по после окончании пандемии термин гражданская свобода будет определяться другими признаками. Теми, которые я не хочу одобрять.

Вы — редактор журнала Springerin, то есть журналист, наш коллега. У вас есть понимание миссии СМИ сегодня? Должны ли мы просто фиксировать действительность или у нас есть право давать оценку ситуации.

Информационная экспансия, начатая Google, Amazon, Facebook и другими технологическими гигантами, идет полным ходом, и пока не ясно, куда конкретно она приведёт, какие параллельные сценарии, возможно, сгенерирует. Как бы то ни было, сейчас едва ли возможно больше, чем просто трезво регистрировать ход работы нового медийного потребления и подвергать его критическому взгляду. Что мы и пытаемся сделать в Springerin — с целью показать самые разительные эксцессы и объяснить их читателям. Сейчас мы видим, что здравые критические мнения звучат всё чаще, и социальные сети играют в этом колоссальную роль — нередко даже большую, чем мировые медиа-машины. Они не только являются платформами свободной информации, но и служат противоборствующей общественности, которая беспристрастно анализирует культивируемую повестку. Правящая элита очень ловко помещает в неё свои послания, в том числе посредством создания фейковых постов — по отношению к одинаково видимой для всех информации это отличная возможность представлять всяческие теории заговора и необоснованные идеологемы. А также создавать у пользователей ощущение, что они общаются между собой. Таким образом, можно зацементировать нужное мнение, одновременно создав для человека иллюзию, что его окружение — это отражение его индивидуального «я», а всё, что снаружи — враждебно и непонятно. Так создаётся образ врага, который служит удержанию власти, а попросту разжигает вражду. Хотя на самом деле враг локализован в международных или либеральных СМИ. В Springerin мы ставим задачу сохранить мультиперспективную плюралистскую публику, демонстрируя и подвергая сомнению изменения информационного поля.

В каждом номере вашего журнала есть раздел, который рассматривает новые технологические возможности для создания и трансляции культурного продукта. В связи с пандемией искусство резко ушло в онлайн — это и есть те самые технологии? Как вы видите развитие этого тренда?

Цифровизация всё глубже проникает в реальность. Вопрос не в конкретных технологиях, которые хороши или плохи (а чаще всего нейтральны), а в том, кто их использует и контролирует. Конечно способы их полезного применения исчезают, и мы должны отдавать себе отчёт в том, что это следствие влияния экономической и политической силы, которая решает, какие технологии внедряются, а какие нет. Я — за свободный доступ к любой информации, без ограничений прав человека, желающего эту информацию знать. Решающей должна быть не техническая форма ресурса, а его применимость и открытость. Знаете, если двигатель какой-нибудь «Лады» можно было починить самостоятельно, то как-то вмешаться в устройство современных машин обывателю просто не хватит мастерства, и это проблема.
В этом контексте не осталось нетронутым и искусство. Давно сложившийся баланс пространства, объекта, произведения, зрителя, да и само видение художника — должны противопоставить себя этому вызову. Машины и алгоритмы начинают брать на себя контроль над изображениями и объектами, а также всё больше и над их формой и содержанием. Мы, безусловно, находимся на рубеже эпохи, и как раз в мире искусства борьба между защитниками «аналога» и апологетами цифровых технологий становится всё более острой. Что это означает для работы художников и кураторов? Как влияет на само выставочное пространство и на то, что в нём демонстрируется, как складываются отношения зрителей с тем и с другим? Как можно противопоставить машинным цифровым режимам иную практику, которая будет продуктивной в современном мире? Какое новое понимание музея как места активной рефлексии и участия необходимо для создания условий просвещенного диалога между познавательным миром искусства и познанием общества? Как мы создадим эту новую культурную агору? Это горящие вопросы. Я считаю, что на это мы можем найти ответ только в коллективной дискуссии, где действия власти будут подвергнуты самому строгому анализу. Важными в этой работе будут критика, недоверие к лозунгам власть имущих, к рекламе. А также вовлечение в этот диалог множества экспертов, истинных практиков. Искусство — это поле, где они всегда развивались, и я верю, что они продолжают делать это и сегодня. Давайте будем вместе работать над миром, где мы будем жить и творить, допуская иные перспективы развития, кроме тех, что определяют нашу реальность в настоящий момент.

За организацию интервью и перевод текста благодарим Гёте-Институт Новосибирска
переводчик — Анна Морозова