Удивиться и прочитать

Название фестиваля связано с книгой сибирского писателя-фантаста Михаила Михеева «Тайна белого пятна», которое логично вписывалось в первые фестивальные встречи, организованные любителями фантастики ещё в 1994 году. С тех пор формат мероприятия значительно изменился, расширились его география и жанровая составляющая.
Впервые гостями литературной площадки стали: писательница и ведущая программы «Школа злословия» Татьяна Толстая, автор книг для детей и переводчик Анастасия Строкина, лауреат премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга», автор текста «Тотального диктанта — 2022» Марина Степнова, поэт, прозаик, эссеист Дмитрий Воденников, поэт, переводчик, заместитель директора Российской государственной детской библиотеки Денис Безносов. Приглашённые эксперты выступили с лекциями, провели творческие встречи с читателями и мастер-классы с начинающими писателями.
Фантастика заняла отдельный блок программы фестиваля. О том, каким видит город будущего, в интервью Leaders Today рассказал писатель Андрей Фролов. А его московская коллега Анастасия Строкина объяснила, чем полезны для развития детского мировоззрения грустные философские сказки. О чём спорили Татьяна Толстая и новосибирский писатель-фантаст Геннадий Прашкевич, встретившись в «Филологическом переулке», можно узнать из записи трансляции мероприятия, размещённой на YouTube-канале НГОНБ.

За два дня фестиваля состоялось около 30 различных мероприятий, в которых приняли участие полторы тысячи жителей Новосибирска и области. Директор Новосибирской государственной областной научной библиотеки Светлана Тарасова отметила, что разнообразие имён и форматов «Белого пятна» превращают Новосибирск в эпицентр литературной жизни.
— Нами была проделана огромная работа, чтобы подарить этот праздник встречи с писателями, а мы, читатели, имели возможность живого, непосредственного общения с авторами, могли напрямую задавать вопросы, — заключила она.

КУРЫ ГОРОДА ПУТИВЛЯ

LT: Дмитрий Борисович, ощущение зыбкости бытия, которое настигает сегодня многих (если не всех), в вашем творчестве читается с самого начала. Откуда это?

ДМИТРИЙ ВОДЕННИКОВ: Есть люди уюта, люди мира, люди середины, а я человек границы, причём не только в текстах. Я неожиданно сформулировал это для себя лет 10–15 назад, благодаря чьим-то чужим книжкам. Мы, кстати, многое формулируем благодаря чужим книгам и снам. Заметьте, как порой нам нравится то или иное определение, но кажется, что это про кого-то другого. Но это до тех пор, пока нам не постучат по голове и не скажут: «Алё, гараж! Это про тебя!» Пандемия постучала, и обыватели вспомнили, что все они люди если не границ, то уж точно пограничья, и ментально живут не в центре европейской столицы, а в деревне Зуевка. Хоть бомбы над головами не рвутся, но знакомые, коллеги, близкие умирают — коснулось это и моей семьи, и многих других. А мы на этом фоне разводим срач, выкидываем друг друга из друзей, сами строим эти баррикады, на которых ещё чувствуем себя живыми, — на границе всегда жизнь ярче.

Культуру, в том числе литературу, педагоги рекомендуют помещать в «контекст времени» — для лучшего понимания. Как придётся потомкам понимать наше время и написанные в нём тексты?

Скорее всего, наше время надо представлять не по прозе, а по маргинальным жанрам: по эссе, по очеркам — по зарисовкам, сделанным на полях большой культуры. Ничего большего мы сейчас предоставить не можем, и, может быть, это не требуется. Это как 90‑е люди воспринимают по детективам, балабановским фильмам и «Криминальному чтиву», хотя, казалось бы, какое отношение к нам имеет Траволта, танцующий в потёртых носках? Но все понятно: 90‑е — тёмное, опасное время, в котором при этом было много свободы, как будто рухнула стена, и брешь — брызнуло то ли солнце, то ли чёрное солнце…

А как же большие романы, в которых рисуются целые эпохи?

Никогда большой роман не пишется в текущем моменте. Исключение, наверное, «Преступление и наказание» Достоевского. А сейчас, наверное, мало кто читает романы.

Ну Яхину, кажется, очень даже читают.

Только вот роман Яхиной про Зулейху опубликован в 2015 году, когда от описываемой ею советской эпохи не осталось даже мокрого пятна. Когда всё кануло в вечность, тогда и стало интересным. Сейчас наше время пишется с кондачка, на полях, со случайными комическими автозаменами — вместо «я тебя люблю» выходит «ты идиот», и мы не понимаем, как это получилось. Что ж, это очень круто! Пройдёт 10, 20 лет, может, больше — и придут авторы, которые опишут нас. Слава Богу, что мы, скорее всего, до этого не доживём. Потому что если бы дожили и открыли своими старческими ручками в пигментных пятнах эту книгу или — что там будет — голограмму, то непременно бы закричали: «Что ж такое, не так всё было!» Дай нам Бог не дожить до того, чтобы прочитать про наше время, потому что всё это будет неправда.

А язык и культура в целом не пострадают от того, что мы не возьмём на себя труд сохранять их в классических больших формах?

Культура и язык созданы для того, чтобы страдать, они всё время страдают. Вы же знаете, что даже англичане не читают Шекспира в подлиннике, потому что он писал на староанглийском языке, который уже никто не понимает. У нас тоже на эту тему есть потрясающая история. «Слово о полку Игореве», как известно, всё наполнено тёмными местами. Есть там и такое: «до кур города Путивля» («до куръ Тмутороканя» — прим.ред.). И сразу открывается такая потрясающая старославянская картина жизни: старый город, какие-то куры бегают, петухи… Так вот никаких кур там не было: кура — это стена на тюркском языке.

Культура и язык созданы для того, чтобы страдать, они всё время страдают. Вы же знаете,
что даже англичане не читают Шекспира в подлиннике, потому что он писал на староанглийском языке, который уже никто не понимает

Казахский литературовед Олжас Сулейменов ещё в 90‑е написал, что во времена «Слова» имело место дичайшее смешение языков, и люди говорили, по сути, на новоязе. За это учёные-славянисты, конечно, подвергли Сулейменова остракизму, но если вдуматься, вы как представитель нового поколения могли бы спросить меня что-то вроде «ваш гений состоит в хайпе?» и вас бы не смутило соединение древнейшего слова «гений» и модного «хайп». Это фантастика! Скорее всего, мы пишем своё «Слово о полку Игореве», и потомки, прочтя его, скажут: «Какие потрясающие тёмные поэтические места!»

Получается, что даже слова не определены, всё не определено.

Всё не определено, и всё возможно: кот Шрёдингера жив и мёртв одновременно — чтобы узнать, надо открыть ящик. Возьмём любовь: человек сидел рядом с тобой, целовал тебя, спал с тобой, вы думали, что вам что-то пора, а потом всё в одночасье кончается и превращается в пепелище — как можно было предсказать? А вот сейчас ты не можешь поехать за границу, и ведь так хочется в этот дурацкий Париж, который давно набил оскомину и вообще уже не торт, но с ним связана целая анфилада воспоминаний, мыслей… Ты ничего не можешь с этим сделать, но, может быть, это пойдёт тебе на пользу? Что если потом ты поймёшь, что это были лучшие два-три года в твоей жизни, когда ты не метался по миру. Мы не знаем, каким будет ответ, потому что он придёт потом, и это классно.

Вы — колумнист нескольких топовых российских изданий. Насколько, по-вашему, сегодня свободны авторы в своих публичных высказываниях?

Помню, как мой первый редактор спрашивала: «Дмитрий, о чём вы хотите написать?» — «Я хочу написать о пне» — «Прекрасная тема!» (Смеётся.) Наверное, я достиг уровня, на котором редакции не ставят автору никаких задач, — я сам предлагаю тему и высказываюсь по ней, просто понимаю, когда нужно остановиться. Мне как-то предлагали писать в газету «Взгляд», и я это делал, но, видимо, не понял формат, потому что первый текст поставили, второй уже вышел с опозданием — потом извинялись, но было ясно, что я перешёл какую-то красную линию. То есть политика издания существует в любом случае — она не всегда артикулирована, не всегда её можно понять, но сама редакция её отлично понимает. И это, конечно, ограничение свободы. Но давайте на секунду уйдём из России и заглянем в Европу, в Америку. Я не большой знаток западных СМИ, но мы же понимаем, что там с вопросами свободы слова ещё сложнее, чем у нас. Меня очень бесит история, случившаяся с Роулинг, которую не пригласили на празднование какой-то там годовщины «Гарри Поттера». Эти мальчики и девочки, ставшие мужиками и бабами, вычеркнули свою мать-Землю, своего бога, который создал их, дал им карьеру, деньги, славу — из-за высказывания про трансгендерных женщин! И никто не поперхнулся, никому не стыдно. Мне кажется, в России невозможно представить такую ситуацию. Я человек либеральных взглядов, но в каких-то аспектах чувствую тёплый, немножко пахнущий мужским потом бок патриотов, потому что совпадаю с ними во мнении. У нас точно больше свободы: Антон Красовский, открыто называющий себя геем в нашей достаточно гомофобной стране и при этом выступающий за власть, — это абсолютная свобода. Помните, как он сказал: «Я гей, но такой же человек, как Путин и Медведев»? Над ним смеялись, говорили, что Красовский устроил истерику в эфире, и, кажется, он даже потерял работу, но, тем не менее, в стране настоящих мужиков такое высказывание оказалось возможным, и, более того, у многих, в том числе, у меня, его смелый поступок вызвал восхищение и уважение.

Я понимаю, откуда берутся убеждения о том, что жизнь в России ужасна. Просыпаешься
утром, открываешь какой-нибудь телеграм-канал и думаешь: «боже, где мы живём,
пора валить». Но потом понимаешь, что интернет-пространство — это всегда
взвинченная тема, всегда экзальтация, которая
хорошо продаётся и покупается

Я понимаю, откуда берутся убеждения о том, что жизнь в России ужасна. Просыпаешься утром, открываешь какой-нибудь телеграм-канал и думаешь: «Боже, где мы живём, пора валить». Но потом понимаешь, что интернет-пространство — это всегда взвинченная тема, всегда экзальтация, которая хорошо продаётся и покупается. Это не Красовский устраивает истерику в эфире, а мы сами. Короли драмы! Вот у Достоевского Настасья Филипповна — типичная королева драмы, и сегодня мы существуем в системе интернет-Настасьи-Филипповны. Хорошо бы нам рано или поздно не оказаться накрытыми белою простынёй с виднеющимся из-под неё мраморным пальцем. (Улыбается.)

В одном из ваших эссе вы пишете, что нет смысла обращаться к Господу на «ты», «ибо там все совсем по-другому: я знаю — я видел». Вы знаете, как «там»?

Был момент, когда 11.11.2011 в 11 утра — красивые цифры — у меня случилось кровоизлияние в мозг. Спасибо врачам Бурденко, откачали меня, и после этого я понял две вещи. Первая: даже став мозговым инвалидом, человек может восстановиться — у меня, например, восстановилась память, как хвост у ящерицы, это потрясающе. И вторая вещь: «там» есть любовь. Не чья-то, даже не Бога, а твоя любовь. Оказывается, ты — капризный, деспотичный, не самого большого ума человек — можешь любить, волноваться за одного или двух человек, которые остаются здесь. Может быть, потом вы расстанетесь, забудете друг друга и будете счастливы. Но в тумане полусмертия любовь уходит последней. Это крутой опыт — стоит пережить, чтобы понять.

Ещё о жизни и смерти. «Википедия» гласит, что стихотворение «Черновик» вы считаете своим главным. Там есть такие строки:

Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,
кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой,
все равно соберут, как рассыпанную землянику,
а потом унесут — на зеленых ладонях — домой.

Что значит «выдержать главную битву»?

У меня скоро выйдет колонка в «Литературной газете», где я вспоминаю Дона Хуана — индейского шамана и учителя Кастанеды, который якобы претерпел все эти наркотические трипы. Могу предположить, что всё это мистификация, но мне нравится мысль о том, что когда мы будем умирать, в голове у нас будет звучать самая пошлая песенка, которую мы просто любили. Понимаете, не Бах, не Вивальди, не Шнитке, а «Миллион алых роз», «Я искала тебя» или Dance Me To The End Of Love Коэна. Это же потрясающе! Настоящая наша суть очень проста, она почти попсовая, и главная битва — это вот та самая песенка, та самая мякоть, связанная у кого-то с любовью, у кого-то со стихами, а у кого-то с сырниками. Знаете, я как-то ел потрясающие сырники, там было два типа творога: один слоистый, а второй немножко твёрдый, зернистый — офигенные сырники! Может быть, твоя главная битва в том, чтобы хоть раз в жизни пожарить такие.

Разве может быть так, что кто-то не смог?

А вдруг? Вдруг вы не воплотили свою настоящую любовь, не написали главный стишок, даже сырников нормальных не сделали! Что вы скажете, когда в голове вместо мессы зазвучит тот самый пошленький мотив? Мне сейчас кажется, что я могу умереть в любой момент, потому что вообще всё сделал по всем фронтам — не обязательно хорошо, но сделал. Но потом закрадывается тихий шизофренический голосочек: «Алё, гараж… Ты не знаешь, что будет впереди. Может, там твоя главная битва». 10 или 11 лет назад от меня ушли стихи. Понятно, что это трагично, когда ты теряешь дар, но я никогда так хорошо не жил, пока не стал мёртвым, никогда так не любил мир. Примерно год назад стихи вдруг вернулись и снова ушли, и я не знаю, чем это обернётся в следующий раз. То же и с любовью. В какой-то момент всё раздваивается, ты думаешь, что никогда уже этого не склеишь, и вот уже мысли: «Я старик, мне надо с этим закончить». Но потом снова тихий голосок: «Ты не знаешь, что впереди: может, тоннельное одиночество, а может…»

ФИЛОСОФСКИЕ СКАЗКИ АНАСТАСИИ СТРОКИНОЙ

LT: Анастасия, ваша книга «Девятая жизнь кота Нельсона» вышла в прошлом году, когда мир вокруг менялся на глазах. О чём вам было важно тогда поговорить с читателями?

АНАСТАСИЯ СТРОКИНА: Эта книга не связана напрямую с изоляцией, но она про одиночество, которое, наверное, каждый из нас ощутил в той или иной степени за последние два года. По сюжету в петербургском дворе встречаются бездомный кот и грустный мальчик, у которого умер дедушка. Кот и мальчик вместе бродят по городу, говорят обо всём на свете, поют котопесни, сочиненные Нельсоном, размышляют о красоте и чистом звуке, о людях и животных, о дворцах и подвалах, о море, праздниках, музыке, о еде и о том, «как хорошо побывать на земле». Эти беседы помогают мальчику научиться заново любить город: он еще ни разу не гулял по Петербургу без дедушки. Я попыталась показать экзистенциональное переживание одиночества, а также и его светлую сторону, ведь кот в конце концов обретает новый дом, а мальчик — радость и возможность заново открыть для себя город.

Наверняка кто-то счёл тему депрессивной. Как вообще говорить с ребёнком о смерти и надо ли?

По моим наблюдениям, российское общество тяжело воспринимает эту тему. В зарубежном книжном пространстве книги о смерти — обычное явление, у нас — пока еще небывалое, вызывающее вопрос: зачем про это читать детям? Я замечаю, что многие родители всячески стараются уберечь детей от подобной информации, будь она в книгах или фильмах. Но, насколько я могу судить, дети вполне спокойно воспринимают любые — даже трудные — темы, если они грамотно поданы. Ограждая ребенка от серьезных вопросов, в том числе от вопроса конечности жизни, мы не только дарим ему «розовые очки» (что на самом деле не так и плохо), но еще целый ряд фобий, которые он потащит за собой во взрослую жизнь. Эти фобии, страхи сковывают, мешают спокойно воспринимать мир. Не лучше ли воспитывать через литературу философский подход к жизни?

Способствует ли этому жанр философской сказки, который вы разрабатываете?

Думаю, что в ближайшем будущем нас ждёт расцвет философии — в ее практическом смысле, как единственного способа вытащить человека из одиночества, отчаяния, непонимания, неприятия меняющегося мира, что превращается в цифровое пространство. Будет ли нам там место? Смогут ли люди конкурировать с цифровизацией? Философия рассуждает и об этом тоже, смотрит на человека как бы в целом, беря на себя функцию и психолога, и священника, и юриста, и футуролога…

Думаю, что в ближайшем будущем нас ждёт расцвет философии — в ее практическом
смысле, как единственного способа вытащить человека из одиночества,
отчаяния, непонимания, неприятия меняющегося мира

В то же время философия тем и интересна, что не даёт готовых ответов, но предлагает выбор. Философские сказки — один из способов разобраться в сложных вопросах, найти что-то близкое себе и понятное в обстановке информационного хаоса, в котором мы живём последнее время.

На фоне рейтинговых «поттерианы» и «Гравити Фолз» ваш «Кит плывёт на север» или «Чайковский. Торжество света» выбиваются из мейнстрима. Как при этом вам удаётся оставаться издаваемым автором?

Иной раз я и сама задаю себе этот вопрос. Я понимаю, что мои истории — не для всех, а, так сказать, на любителя, близкого мне по духу и убеждениям. Но за время моей работы появилась своя, потихоньку растущая аудитория. Причём не только в России, но и за ее границами. Некоторые мои книги переведены на иностранные языки, сейчас три из них готовятся к изданию на китайском. Я не стремлюсь к высоким рейтингам, для меня важнее то, что люди в разных по ментальности регионах понимают и принимают то, о чём я пишу. И всякий раз я радуюсь, когда вижу, как мои сказки обретают дома в нашей стране или в далеких уголках планеты.

Вы — первая, кто за много лет заново перевёл «Дюймовочку» Андерсена. Зачем понадобился такой литературный эксперимент и что он показал?

Андерсен — один из моих любимых авторов. В прошлом году у «Дюймовочки» был юбилей — 185 лет. Мне захотелось заново прочитать эту легендарную сказку и поделиться своим прочтением с другими. В переводе я сделала несколько важных акцентов, в частности на возрасте героини. Я называю её не девочкой, а барышней. И это, на мой взгляд, уточняет образ, выводя его из нежелательного диссонанса, когда маменькин сынок жабёныш, или взрослый жук, или и вовсе стареющий крот хотят жениться на Дюймовочке-девочке, Дюймовочке-ребенке.
Новый перевод обернулся интересным социальным экспериментом, заставившим меня задуматься над сакрализацией прошлого и особенно над неприкосновенностью памяти о детстве, в котором у каждого человека есть священные предметы и явления.

Вы сотрудничаете с европейскими издательствами, посещаете международные книжные выставки. Насколько там интересуются творчеством современных российских писателей?

«Взрослые» романы российских авторов ещё более-менее попадают в иноязычное пространство. Особенной популярностью пользуются исторические романы, затрагивающие времена репрессий. Традиционно переводятся книги — лауреаты самых крупных литературных премий России, например, «Большая книга» и «Ясная поляна».
С детской литературой сложнее, поскольку многие родители в Европе, как и в нашей стране, достаточно консервативны и покупают или берут в библиотеках своим детям те книги, на которых выросли сами. Поэтому российскому детскому писателю трудно попасть в аутичный книжный процесс других стран, особенно англоязычных. Бывают исключения. Повесть «Сахарный ребёнок» Ольги Громовой — о репрессиях 30‑х годов — напечатали на разных языках, но это не совсем детская история.
Однако проблема все-таки глубже: там ведь и за книгами местных авторов в очередь не выстраиваются, что уж говорить о переводных. Чтение все чаще и чаще становится роскошью, приметой свободного времени. Круг книголюбов во всем мире сужается. Это не плохо и не хорошо. Просто это так.

А в восприятии книг в духе современных «европейских ценностей» нам вряд ли будет по пути. Взять хотя бы популярную у них тему однополых отношений.

Это уже какое-то клише — «современные европейские ценности». Кстати, философия, скорее даже историософия, рассуждает и об этом: что это за ценности, где их исток, насколько они укоренены в сознании. Надо признать, что в России под словосочетанием «европейские ценности» чаще всего понимают свободу и права для представителей однополых отношений. Да, об этом у них есть и фильмы, и книги для детей. Однако европейская (а шире — и североамериканская) литература настолько разнообразна и богата, что такие темы, как однополые семьи, составляют в ней лишь малую часть и несут скорее прикладной характер. Россия, в силу своего исторического, культурного и религиозного опыта, по-своему смотрит на эти вопросы. Пока в нашем обществе, как мне видится, адекватной, внятной позиции так и не сложилось. В итоге отрицать бессмысленно, скрывать глупо, а подать правильно информацию детям, чтобы соблюсти интересы всех сторон, — не получается.
Но давайте отвлечемся от вопроса об однополых отношениях, оставим его более заинтересованным и компетентным в этом людям. Как переводчику, мне бы хотелось поделиться с читателями замечательными книгами, написанными итальянскими, португальскими, бразильскими детскими писателями. Несмотря на то, что в настоящий момент приоритет издательств по разным причинам — на стороне германоязычных авторов (скандинавские страны, Нидерланды, Германия, Великобритания), я буду делать всё возможное, чтобы как можно больше книг из романского мира появлялось на полках книжных магазинов.

ИСКУССТВО — НЕ МЕСТО ДЛЯ ЛИЧНОГО

LT.: Марина Львовна, роман «Женщины Лазаря» написана десять лет назад, а повествует о событиях вовсе столетней давности. При этом роман до сих пор вызывает живой отклик у читателей и входит в списки лучших произведений — в чём его секрет? Можно ли говорить о том, что сегодня у читателей есть особый интерес к произведениям, описывающим советские реалии?

МАРИНА СТЕПНОВА: Роман «Женщины Лазаря» совершенно неожиданно для меня стал лонгселлером — книгой со счастливой судьбой. Почему так случилось — ни я, ни издатель не знаем. Конечно, лонгселлер экономически выгоден для издателя, но, видимо, формулы его создания не существует.
Что касается советского времени, то, я думаю, людей больше интересует не конкретный исторический период, а некие ценности, присущие ему. Мы живём в эпоху яркой индивидуальности, уникальности, когда отовсюду звучат призывы найти свой путь, быть собой, привлечь к себе внимание, покорить самую высокую вершину и прокричать, что ты самый-самый! Во всей этой сумятице переосмысляются такие базовые ценности, как семья и дом — некое место безопасности, куда всегда можно принести больную лапу. Этого ощущения логова, где тебя всегда примут, не бывает много — скорее, наоборот, в современной жизни его не хватает.
Мне кажется, Советский Союз для нашего общества нечто вроде Викторианской эпохи в Англии, хотя изучен и осмыслен ещё не настолько хорошо. Это фундамент, из которого в каждом человеке растёт много и хорошего, и плохого. Мои магистранты в Высшей школе экономики недавно выполняли задание, в котором нужно было составить диалог о самом важном между рандомно выбранными персонажами, например, окурком и самокатом. И что интересно, все пятнадцать человек в группе говорили как о самом главном — о служении людям. Абсолютно советские моральные парадигмы. Советская Атлантида занимает гораздо больше места внутри нас, чем мы отдаём себе отчёт. Причём даже в головах 25‑летних людей, которые советского времени и не нюхали.

ДЕНИС БЕЗНОСОВ: Если говорить о начале советской эпохи, то многие поэты и прозаики приветствовали перемены в обществе, просто никто не думал, что перемены будут такими. Маяковский, пожалуй, самый яркий пример того, как поэт попал под жернова советского времени, хотя изначально и приветствовал их. Многие литераторы пытались найти живую сцепку культуры с советским строем, но сделать это было не так-то и легко, поскольку в любой идеологии мало живого: она представляет собой конструкцию из сухих теоретических базисов.
Один из ключевых поэтов первой половины ХХ века — авангардист Алексей Кручёных, оказавший большое влияние, в частности, и на Маяковского. Но, как и существенная часть нашей поэзии, он почти не издан. В нашей стране один хорошо издаваемый поэт — Пушкин, который, как принято считать, создал русский литературный язык. У остальных, даже таких как Державин, Вяземский, Тютчев, Баратынский, в России нет полных собраний сочинений. Почти никому не известна интереснейшая четырёхтомная поэма «Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец» Семёна Боброва — одного из крупнейших и интереснейших поэтов рубежа ХVIII–ХIХ веков. Это сложное метафизическое произведение, превосходит даже «Фауста», но почему-то после 1809 года его больше никто не издавал. И таких замечательных, но забытых текстов очень много.

Получается, для писателя важен не столько талант, сколько «историческая удача»?

Д. Б.: Один из ключевых создателей русского литературного канона — Виссарион Белинский. Именно на его труды во многом опирается и советское представление о каноне. При этом советская идеология серьёзно поработала с образами Пушкина, Маяковского, Горького, поэтому сегодня все, кто ненавидит этот период истории, заодно не любит и Горького — гениального писателя, чьё творчество вне канона оказалось отрезанным и выброшенным.

Ваши стихи тоже идут вразрез с современным поэтическим каноном?

Д. Б.: Я маргинал, который пишет очень странные стихи и увлекается «литературными неудачниками». В читательское поле зрение, как правило, попадают наиболее понятные и удобные поэтические и прозаические тексты, а в это время где-то на краях идёт никем не замеченный эксперимент. Как переводчик могу сказать, что есть огромное количество ключевых англоязычных книг британской, ирландской, американской литературы последних лет шестидесяти, которые вообще не переведены на русский язык.

В поэзии вы компенсируете этот недостаток. По какому принципу выбираете тексты для переводов?

Д. Б.: Для меня очень важно высказывание Томаса Элиота: «Поэзия — это не выражение личности. Это побег от личности». Я согласен с тем, что в личном гораздо меньше поэзии, чем в отстранённом. Мой друг и учитель поэт Максим Амелин в одном интервью сказал: «Пушкин научил поэзию говорить с женщинами, а Державин — с Богом». По-моему, говорить, с Богом интереснее, поэтому у меня всегда больший интерес вызывает поэзия без «яканья», с фокусом на персонажах и событии.

Искусство — это не про то, как ты устроен. Это про то, как устроена Вселенная

М. С.: Абсолютно согласна с тем, что в литературе — не только в поэзии, но и в прозе — нужно стремиться избегать «я». Экстракт, суть творчества — надперсональны. Не нужно туда лезть со своей больной ногой, мешая другим людям с такой же больной ногой испытать нечто большее. Искусство в целом — это не про то, как ты устроен. Это про то, как устроена Вселенная.

Д. Б.: При этом американцы или, скажем, испанцы, как правило, пишут от первого лица. Но и исключений немало — скажем, поэтесса Луиза Глик, которая в 2020 году получила Нобелевскую премию, часто изобретает персонажей и пишет от их лица. Кстати, в Америке она довольно известна, примерно так же, как у нас Олег Чухонцев.

Действительно ли сегодня для писателя и поэта участие в премиях, номинациях, шорт-листах имеет большое значение?

Д. Б.: Человек — существо социальное. Но мне всегда казалось, что в этом отчасти его трагедия. В какой-то момент в поэзии стала крайне важна гражданская позиция. Я же принципиально аполитичен, меня больше интересует работа над текстом, поэтому меня можно встретить в совершенно разных журналах. При этом для традиционного крыла в современной литературе я чересчур авангарден, для авангардного — чересчур традиционен, поскольку работаю с причудливой метрикой. Лично мне сегодня не хватает в литературе языкового эксперимента.

М. С.: Я вообще трудно совместима с социальной активностью. Но если ты как писатель хочешь быть у всех на устах, то должен таскаться по салонам, балам, шаркать ножкой, следить за повесткой, ссориться и дружить с теми, с кем положено. В этом смысле я тоже асоциальна и аполитична — мне кажется унизительным всё это мельтешение для человека, у которого есть хоть капля достоинства. Зачем суетиться и заглядывать кому-то в рот, если истина всё равно выяснится десятилетия спустя. Конечно, в порядке вежливости и уважения к организаторам я могу прийти на мероприятие, где меня на что-то номинировали. Но всегда помню, что в литературу попадают не через тусовки, гамбургский счёт здесь посмертный.

Писатели и поэты часто обладают даром предчувствия нового времени. Как вы сегодня ощущаете реальность? К чему она может привести?

Д. Б.: Мы живём на руинах постмодернизма, который предполагал разрушение всего, но никто не думал, что он сам может развалиться. Сегодня наш мир напоминает сатиру, в которой страшно и смешно одновременно. Например, история с Трампом абсолютно сюрреальна: такой карикатурный персонаж не мог возглавить государство, но возглавил. Мне кажется, мы живём на стыке пустоты и дикой карикатурности. Когда ты открываешь сегодня любую новостную ленту, то понимаешь, что постмодернизм давно воплотился в реальность.

М. С.: Я выстроила свой частный мир, в котором тщательно фильтрую входящие каналы, чтобы нажим реальности не был настолько сильным. Поразительно, с какой скоростью качается политический маятник: мы то дружим с каким-то государством, то не дружим. Но свет в конце тоннеля всегда есть. Если говорить о цикличности истории, то мы помним, что испанка бушевала пять лет. Значит, нам осталось ещё три года, и жизнь непременно наладится.

ЭХО НОВОСИБИРСКА

LT: Местом действия многих ваших произведений стал Новосибирск. Почему вы выбрали именно этот город?

АНДРЕЙ ФРОЛОВ: Я родился и вырос в Новосибирске, здесь я работаю и никуда не планирую переезжать. Я люблю свой родной город, и мне хочется, чтобы как можно больше людей о нём узнали. Идея популяризации Новосибирска через книги появилась у меня ещё в юном возрасте, когда я читал одного из своих любимых авторов — Стивена Кинга. Тогда меня восхитила его смелость. Кинг так отважно рекламировал свой родной дом, и это принесло свои плоды. До появления книг Короля ужасов о штате Мэн так подробно знали разве что его жители, а теперь многие поклонники Кинга со всего мира мечтают посетить именно этот уголок Америки. А я надеюсь, читая мои истории, люди проникнутся Новосибирском.

Каким вы себе представляете будущее Новосибирска?

Когда описываешь фантастический город будущего, то касаешься массы социальных вопросов. И одним из важнейших моментов для меня выступает, как бы это парадоксально ни звучало, — правдоподобность. Конечно, мне хочется, чтобы столица Сибири развивалась, соперничая с лучшими мегаполисами мира. Но, выглядывая в окно, понимаешь, что любые прогнозы развития крупных городов на практике разбиваются о реалии современности и личные интересы чиновников, а нам остаётся лишь фантазировать. У меня в историях описываются разные картинки Новосибирска будущего. Поскольку один из моих любимых жанров — это киберпанк, где по умолчанию не может быть всё радужно, в столице Сибири будущего тоже идёт не всё гладко, но, тем не менее, все мои тексты пронизаны любовью к родному городу, которому я желаю всего только самого лучшего. И, конечно, в моём творчестве прослеживаются тенденции развития нашей цивилизации. Уже больше ста лет люди по всему миру фантазируют об огромных городах, ярким элементом которых выступает летающий транспорт. В моих книгах вы тоже его встретите. Лично мне хотелось бы избавиться от транспортного коллапса с помощью инновационных решений, поскольку у нас в Сибири, да и в любом городе-миллионнике велосипедами проблему не решить. Тем более что Новосибирск — один из важнейших транспортных узлов России, соответственно он будет только прирастать.

Cейчас мы видим, что интернет подталкивает человечество к социальной
дистанции. Мы изолируемся, избегаем личных контактов, часто присутствуя на работе
или учёбе лишь в виртуальном формате. И чем дольше пандемия будет
продолжаться, тем глубже эти глобальные процессы
пустят корни в нашу повседневность

Я думаю, что в будущем, к сожалению, будет расти социальное расслоение. Пандемия уже это проявила. Вспомните опыт перехода на дистанционное образование — всем сразу стало ясно, у кого есть компьютер, а у кого нет. Весь интернет облетели фотографии деревенских детей, вынужденных чуть ли не сидеть на деревьях, чтобы поймать связь. Изначально всемирная сеть была призвана объединить людей, убрать коммуникационные барьеры. Но сейчас мы видим, что интернет подталкивает человечество к социальной дистанции. Мы изолируемся, избегаем личных контактов, часто присутствуя на работе или учёбе лишь в виртуальном формате. И чем дольше пандемия будет продолжаться, тем глубже эти глобальные процессы пустят корни в нашу повседневность. Мы можем вырастить поколение детей, лишённых навыка прямого социального взаимодействия в средних и крупных социальных группах. Люди превратятся в домоседов, а улица станет «хищнее», поскольку всегда найдутся те, кто не включён в виртуальную сеть и руководствуется более низменными интересами. Так город может превратиться в бетонные джунгли, в которых может быть опасно тепличным, домашним горожанам, всё глубже погружающимся в «цифру». Как видите, у меня далеко не радужные представления о будущем.

Да, мировые реалии порой заставляют любителей фантастики проводить параллели с произведениями Оруэлла, Брэдбери, Замятина, Хайнлайна, Лукьяненко. И если посмотреть на историю фантастики, то многие писатели описывали в своих книгах то, что с поразительной точностью воплотилось в жизнь спустя десятилетия. Как вы думаете, авторы интуитивно предчувствовали будущее или с помощью своих произведений заложили некие образы в коллективное бессознательное, запрограммировав грядущие перемены?

Я думаю, что эти процессы очень тесно переплетены и невозможно однозначно определить причину и следствие. Есть фантасты, которые действительно стараются опираться на футурологию и рисовать миры, исходя из прогнозов учёных. А есть и те, кто просто сочиняет иные реальности, свободно фантазируя, как бы человек мог жить. Но, независимо от своего подхода, все авторы являются проводниками коллективного бессознательного, они, как маячки, чутко реагируют на информационные колебания человечества и откликаются через своё творчество. В этом смысле я не думаю, что с помощью вложенных в книги идей можно запрограммировать будущее, только если немного форсировать. Сложно с уверенностью сказать, что видеосвязь, безналичные платежи и роботы появились благодаря тому, что учёные в детстве начитались научно-фантастической литературы. Но, безусловно, нашему миру нужны смелые мечтатели, необходимы и книги — яркие, описывающие лучшие миры, предлагающие новые решения. Хотя вряд ли те, кто нашим миром управляет, будут их читать и уж тем более брать на вооружение (смеётся). Я сам никогда не считал себя вправе что-то навязывать с помощью своих книг. Я хочу лишь рассказывать интересные истории, вовлекающие читателей в незабываемое приключение.

В отечественной фантастике встречаются и оптимистичные взгляды на будущее. Например, Москва в серии книг про Алису Селезнёву выглядит довольно привлекательной. Быть может наши потомки смогут построить свой земной рай?

Такие книги позволяют читателю убежать из раздражающей обыденности в прекрасный мир. Но это утопия в чистом виде. Если посмотреть на людскую природу, изучить историю, которая человечество ничему не учит, — цивилизации возводятся, повторяют все те же ошибки и рушатся, — становится понятным, что Эдем на Земле не сотворить. Наверняка, если не просто прилететь из прошлого в идеальное будущее, чтобы несколько часов погулять по ВДНХ, а задержаться там подольше, то отыщутся свои проблемы и трудности. Вы и не заметите, как утопия превратится в антиутопию. Совершенный мир может существовать только на белом листе бумаги, поскольку в любом другом случае никуда не уйти от многовековой истории развития человечества с войнами, перераспределением ресурсов и социальным неравенством. Хотя вы, наверное, слышали, как некоторые наши чиновники хотят строить в Сибири новые города с чистого листа, аргументируя это тем, что многие современные мегаполисы слишком неуправляемо и нерационально развиваются. А такие проекты, по их мнению, помогут избежать ошибок. Это тоже чистейшая утопия. Город — живой организм, сложнейший. И сделать его идеальной средой обитания для всех, к сожалению, не получится. Но политика управления городом, безусловно, должна закладывать перспективы его развития в будущем, а не руководствоваться сиюминутной выгодой. Я думаю, Новосибирск, несмотря ни на что, останется главным региональным хабом, постепенно приобретая уникальный и узнаваемый по всему миру облик и характер, как Лондон или, например, Прага. Наш город ждёт увлекательное будущее, я уверен.