Павел Крусанов

Нервная

Даша – улыбчивая, свежая, зеленоглазая – Платонову очень нравилась, но… Нельзя сказать, что она была пугливой – нет, она была осторожной как птица. Во всём, что касалось репутации, Даша стремилась к безупречности, чтобы на белых её одеждах – ни крапинки, ни пылинки, словно она была замужем за цезарем, а не за младшим лейтенантом СОБРа. Кстати, про лейтенанта Платонов узнал случайно от всеведущей остроносой Светки (староста группы), после того, как несколько раз безуспешно пытался с Дашей полюбезничать. «Чистый головорез, – сказала Светка. – Громила. Из тех, что в фонтанах кирпичи головой ломают». А как, скажите, с Дашей не любезничать, как не приглашать в клуб с текилой или в кафе с шампанским, когда она – первая красавица на курсе. Да что на курсе – на всём факультете. Черёмуховый цвет – красы такой, что замуж возьмут и про приданое не спросят. Но Платонов её не замуж звал (хотя поначалу и не знал, что она уже лейтенантская жена). Оттого и текила с шампанским... Ведь известно (в том числе и Платонову) – если ты вовремя с девушкой не выпьешь, то вы рискуете навсегда остаться только приятелями.

Словом, внимание к Даше Платонов обозначил, готовность сократить дистанцию тоже, но дальше дело не продвинулось – здоровались и приветливо улыбались при встрече в университетском коридоре, Платонов посылал вслед Даше восторженные взгляды, но та не оборачивалась. Тем удивительнее, что однажды на зачётной неделе, в канун Старого Нового года Даша сама подошла к Платонову после семинара и решительно заявила:

– Как там насчёт шампанского? Есть повод.

На Даше были голубые джинсы и белая не заправленная блузка с кожаным пояском на тонкой талии – чистейшая, как свежий снег. Две верхние пуговицы блузки были расстёгнуты. Старый Новый год, конец семестра, преподавательская роспись в зачётке, на сорок минут со дня солнцестояния увеличился световой день… Поводов, конечно, не счесть, но всё равно неожиданно – неправдоподобное чудо. Платонов был удивлён Дашиному натиску, однако упустить случай не мог.

Сначала гуляли на Думской, где зачем-то после шампанского мешали виски с ромом. Там, помнится, пили за скорейшее окончание зимней сессии – чтобы без задоринки. Всё-таки пятый курс: ещё один семестр и – пугающая воля. Потом в «Чижике» на Фонтанке пару часов потратили на сравнительный анализ разнообразных настоек. Тут вспомнили про Старый Новый год – самый, пожалуй, русский праздник. Затем, подхваченные инерцией весёлых метаний, с бутылкой четырёхлетнего кальвадоса, купленной по пути в винной сетевой лавочке, отправились в «Борей», где кофе-машина человеческим голосом разговаривала с посетителями и даже рассказывала им анекдоты. Там было поспокойнее и можно было поболтать о неизбежности весны – ни музыки, ни шума: завсегдатаи в основном – возрастная богема.

Платонов уже и до «Борея» почувствовал, что поднабрался, а тут ещё кальвадос… Но в раскрасневшуюся Дашу, тоже, конечно, захмелевшую, словно вселился чёрт – силы её не оставляли, будто подобные бражные марафоны были для неё обычным делом. И тем не менее желанный миг настал.

– Поехали ко мне, – наконец сказала она, когда бутылка кальвадоса наполовину опустела. – У меня дома лимончелло есть и водка. – Её горячее дыхание коснулось щеки Платонова.
– А как же лейтенант? Головорез из СОБРа?
– Какого СОБРа? – удивилась Даша.
– Я про мужа. Мне Светка-староста рассказала.
– Ах вот что… – Даша улыбнулась. – Муж по другой части. Он – машинист электропоезда в метро. Знает ходы под землёй. А как твоя коллекция?
– Какая коллекция? – на этот раз удивился Платонов.

Даша сощурилась, просвечивая взглядом собеседника насквозь, – сама проницательность, рентген.

– Я у Светы как-то поинтересовалась, что ты за человек, – накручивая прядь волос на палец, призналась Даша. – Знаешь, что она сказала?
– Что?
– Сказала: он со мной один раз переспал и тут же слился. Чистый змей-искуситель – охотник за трофеями. Получил своё и – р-раз – ты у него в зачёте, как цветок в гербарии. На серьёзные отношения, говорит, с ним не рассчитывай, слиняет.

У Платонова перехватило дыхание. Вот-те на! Чего не было, того не было. Он знать не знал, каково это – оказаться со Светкой под одним одеялом. И ликвидировать пробел не собирался (хотя и доводилось с ней, остроносой, выпивать). Надо же – «один раз переспал»! Это была ложь. Коварная ложь. Наглая и чудовищная. Платонов дал себе слово, что в ближайшее время покрошит эту гадюку на мелкие кусочки и скормит корюшке в Фонтанке. Дождётся только, когда лёд сойдёт.

– Ёшки-матрёшки! – с чувством заключил Платонов. – Вот паразитка!
– Что, наврала? – Даша с озорным блеском в глазах следила за его замешательством. – Надо же, а я поверила.
– Выдумки, воспалённые мечты. Паразитка! – ещё раз заклеймил женское коварство Платонов. – Так как там машинист?
– Как-как – никак. Нет дома машиниста.

***

К Даше ехали на такси. Автомобиль шуршал шипованными подошвами. После трёхдневной оттепели снега в городе почти не осталось, но полная луна светила так ярко, что всё вокруг – мокрые крыши, асфальт, парапет набережной, бутоны наконечников на пиках железной ограды – казалось, присыпал слой белой, сияющей, оловянной пыльцы.

Даша жила на канале Грибоедова, застеклённом льдом, в доме без лифта. Четвёртый этаж – дом старинный, потолки высоченные, поднимались долго, словно на Эльбрус. Между третьим и четвёртым этажами на площадке у батареи остановились и некоторое время целовались, толкаясь языками, как представлялось Платонову – многообещающе. Голова его кружилась от блаженства и выпитого. Сверху над ними вилась тяжёлая лепнина, в окно косо падал лунный свет. Даша, закинув руку на шею Платонова, крепко сжимала в ней горлышко недопитой бутылки кальвадоса.

Последний лестничный марш одолели в обнимку.

В прихожей Даша скинула зимние кроссовки и, устремляясь в коридор, велела Платонову надеть тапочки.

– Проходи в гостиную, – напутствовала на ходу. – Я сейчас рюмки принесу под лимончелло.
– Может быть, хватит, – возясь в поисках тапочек на трёхъярусной обувнице, подал голос Платонов. – Я, кажется, уже на кочерге.
– Нет-нет! – в коридоре вновь появилась Даша с двумя высокими узкими стопками-цилиндрами и запотевшей жёлтой бутылкой в руках. – Мы обязательно должны выпить – есть повод!
– Поверить не могу. Мы что-то упустили?
– Мы ещё не выпили за мой развод! – Голос Даши трепетал, как флаг на ветру. – Представь себе, вчера я развелась!

Платонов ощутил в груди приятное шевеление чувств. Не то чтобы он избегал адюльтеров, или они его каким-то особым образом тревожили – нет, но известие, что Даша свободна, определённо его воодушевило.

– Мы выпьем за мой развод, а потом… – Даша скрылась в гостиной. – А потом я сыграю тебе на гуслях. Ты удивлён? Напрасно. Я училась в школе искусств имени Глинки.

Платонов прошёл вслед за Дашей в гостиную. На столе стоял недопитый кальвадос, две стопки и роскошный букет белых роз в вазе – штук пятнадцать, не меньше. Даша вертела в руках бутылку лимончелло, пытаясь разобраться в устройстве её пробки. У окна, закреплённая в подставке с водой, размещалась небольшая – метра полтора, – наряженная ёлка с Вифлеемской звездой на макушке, под ней на паркете виднелись штрихи осыпавшихся иголок.

– Про гусли, это серьёзно? – Платонов смотрел на выпивку с опаской: без неё, конечно, никак, но и излишество чревато – из-за перебора у него уже случались осечки. – Может, не надо гуслей?
– Ты не любишь музыку? Тебя не манит прекрасное? Ты что – посредственность?
– Я не посредственность, меня манит. – Платонову стукнуло двадцать два, он был высок, строен и уверен, что создан для блеска – жизнь его ещё росла вверх, как фонтан. – Просто… Не знаю, как ты, а я уже хорош.
– А ты и должен быть хорош. – Даша сосредоточенно крутила в руках бутылку. – Ты должен быть пьян. Зачем тебе быть трезвым? Надеешься со мной переспать? Ничего не выйдет.
– Ладно, – согласился Платонов. – Бренчи на своих гуслях.
– На-ка, открой. – Даша протянула ему ликёр. – Тут пробка… трудоёмкая. Схожу за инструментом…

Ледяное стекло обожгло Платонову ладонь. Сдёрнув золотистую предохранительную ленточку, он свернул бутылке голову. Налил тягучий напиток в высокие стопки, и те тут же покрылись испариной. «Красавицы… – подумал Платонов. – Что им ещё надо? Они должны быть счастливы своей красотой. Слава богу, по большей части так оно и есть».

Через три минуты в гостиной снова появилась Даша. Она переоделась в домашнее – на ней теперь были спортивные штаны «Puma» и футболка, под которой проступала свободная от бюстгальтера грудь, – в руках Даша держала гусли, их лакированный корпус метал блики.

– Свободна! – Она торжественно приподняла стопку-цилиндр.

Выпили за Дашин развод. Напиток Платонову неожиданно понравился – это правильно, что за освобождение такой красы они пьют сладкое.

– А теперь, прошу любить меня и жаловать, – сказала Даша, усаживаясь на диван и устраивая на коленях инструмент.

Платонов, предвкушая необычайное, сел у стола на стул.

Играла хозяйка хорошо, гусли то испускали волны звонкого перелива, то рассыпались чистыми, искристыми, звучными каплями. «Алмазна сыплется гора...» – припомнил Платонов старинные строки. Именно так – водопадом, водяной кутерьмой представились ему извлекаемые Дашей гармоничные каскады и россыпи. Правда, пару раз гуслярша сбивалась – то ли не слушались опьяневшие пальцы, то ли давно не практиковалась, – но она была так вдохновенно хороша со своим заливистым инструментом, что Платонов простил все огрехи.

Игрушки на ёлке празднично поблескивали, однако запаха хвои в комнате не чувствовалось. Похоже, ёлка уже засохла насмерть.

– Браво! – хлопнул в ладоши Платонов.

В своей похвале он был честен.

– Не считай ворон – наливай. – Даша отложила гусли. – Мы должны сегодня напиться.
– Я, кажется, того… – Платонов взял бутылку. – Уже напился.
– Ложь! Ты ещё способен стоять на ногах, а я… – Даша закрыла глаза, зашив на секунду веки ресницами, и снова их открыла. – А я, как видишь, ещё играю. Ну, то есть слышишь… Слышишь, как играю.
– Ты что же, хочешь, чтоб мы в стельку?
– Да! Сейчас мы выпьем за мой развод. За суверенность. – Даша болезненно оживилась и подняла стопку. – Ты заметил, как стало популярно это слово? Мы выпьем за мою свободу.
– Мы уже за неё пили.
– Правда? Тогда мы выпьем за что-нибудь другое.
– Мы уже за всё выпили.
– Нет. Мы ещё не пили за моего бывшего мужа, машиниста электропоезда. Чтобы всё у него было хорошо.
– То ты за свободу, то… – Платонов замолчал, подбирая разбегающиеся слова. – Если прежде, до вчерашнего дня была несвобода, получается… Это как если бы Бандера выпил за Сталина. Нелогично.
– А ты говоришь, что пьян. – Даша погрозила Платонову пальцем. – Ты врёшь. Ты ещё способен следить за логикой событий.
– Почему я должен пить за незнакомого человека? Пусть он и спец по ходам под землёй. Я не должен.
– Он красивый. Весёлый. Смеётся… вот как гусли звенят. – Для наглядности Даша протянула руку к лежащим рядом на диване гуслям и ущипнула струны.
– Почему я должен пить за незнакомого… – Платонов вновь задумался над подходящим слово, – весельчака? А вдруг он – видимость? Вдруг он – вместилище тайных пороков?
– Не говори так! Ты мне соврал. Ты всё время врёшь. Тебя не манит прекрасное. Ты – посредственность.
– Меня манит прекрасное, – немного обиделся Платонов, – но… не в таком количестве. На незнакомых мужчин меня уже не хватает.

В глубине сердца он действительно считал себя тонко организованной, деликатной натурой – хотя бы уже потому, что не мог без отвращения смотреть на человеческое тело, если оно не было совершенным. Поэтому Платонов не любил Рубенса и общественные бани.

– Если бы вы были знакомы, он бы тебе понравился, – почему-то решила Даша.
– Это слишком. Достаточно того, что мне нравится его бывшая жена.
– А я за него выпью, – твёрдо сказала Даша и тут же исполнила обещанное.

Подумав, Платонов последовал её примеру.

– Молодец, – улыбнулась Даша. – Ты толерантный.
– Это хорошо?
– Не знаю. – Она неуверенно поставила локоть на колено. – А ты? Ты знаешь? Знаешь, как он вчера явился на развод в загс?
– Кто? Механик электропоезда?
– А кто ещё!
– Вероятно, приехал на метро, – предположил Платонов. – Тайным ходом под землёй.
– Шутник… – Даша откинулась на спинку дивана. – Он заказал лимузин и приехал с огромным букетом белых роз. Вот они. – Она кивнула на вазу. – Представляешь? А потом, когда уладили формальности, подарил мне цветы и пригласил в ресторан. И мы поехали на лимузине в «Гролле». Там потрясающие щучьи котлеты!

Платонов постарался изобразить на лице сосредоточенное внимание. Лицо не слушалось.

– Ты уверена?
– В чём? – Даша три раза быстро хлопнула ресницами.
– Ну, во всём вот этом. Какой-то цирк с конями. Это точно был развод?
– Он сделал мне сюрприз. И ты его уже не испортишь, как ни старайся. Скажи на милость, кто ещё так может? Ты можешь?
– Боже упаси! – Отмахнулся от ужасных подозрений Платонов. – В карты иной раз перекидываюсь. Случается, привру для красного словца. Девиц по вызову заказывал два раза. Но я исповедался за эти грехи и покаялся.

Даша встала с дивана взяла бутылку и сама налила в стопки ликёр.

– Он самый лучший. Он всё сделал, как надо. Он хотел, чтобы мы запомнили нашу последнюю встречу. Хотел, чтобы она была радостной. – Движением руки Даша прогнала с лица набежавшую тень и снова села на диван. – А теперь представь, как он за мной ухаживал! Нет, это превосходит твоё воображение. Я хочу выпить за машиниста электропоезда!

Платонов не стал напоминать, что за него они уже пили – всё равно бесполезно.

Даша, глядя затуманенным взглядом на ёлку, улыбалась каким-то одной ей доступным воспоминаниям.

– Зачем ты с ним развелась, раз он такой безупречный?
– Что ты такое говоришь? Он не безупречный, – замотала головой Даша. – У него восхитительно вздорный характер! Он может часами смотреть в зоопарке на змей, знает место каждой вилке и салфетке на столе, а ботинки со сбитыми каблуками на госте воспринимает как оскорбление. Но обижаться на него нельзя. Обижаться на него может только человек без сердца!
– И почему ты его бросила?
– Потому что. – Платонову показалось, что Даша затрудняется с ответом. – Захотела и бросила. Какая разница? Красивой женщине не надо придумывать повод. Ни повод, ни причину – вы сами за неё всё придумаете.

Внезапно брови Даши поднялись домиком, и из её зелёных глаз брызнули слёзы. Она уронила лицо на ладони и коротко до дрожи жалобно взвыла. На её спине выступили острые лопатки. Даша плакала, не стесняясь гостя, её плечи неритмично вздрагивали под аккомпанемент влажных всхлипов. Это была не истерика, но что-то из родственного ряда – тоже неприятное и тревожное.

Платонов не умел утешать женщин, он умел их только ласкать. Пересев на диван, он механически, бездумно обнял Дашу одной рукой, а другую положил ей на грудь, совершив при этом ладонью круговое движение, будто протёр снаружи пиалу после мойки. Судорожно дёрнувшись, Даша отстранила от груди его руку, но сама тут же уткнулась головой ему в ключицу и вконец разрыдалась. Платонов почувствовал кожей что-то тёплое и мокрое на своём плече.

– Это он! – давясь всхлипами, сказала Даша. – Понимаешь? Это он меня бросил! Он подал на развод! Почему? Почему?!

Она резко оборвала рыдания, отстранилась от Платонова и требовательно посмотрела ему в лицо. Глаза и ресницы её были мокрые, нос порозовел, полуоткрытые губы замерли в ожидании ответа.

– Что же – ни с того, ни с сего? – попробовал подойти к делу разумно Платонов. – Не светило, не горело, да вдруг и припекло? Может, ты готовить не умеешь?
– Как это не умею? – Даша, прервав всхлипы, задохнулась от негодования. – Я паштеты ему запекала! А щи с говядиной! А утка с яблоками и черносливом! А кулебяка с палтусом! А царское варенье! Крыжовенное – ягодка к ягодке!..

Такие стремительные перепады Дашиных состояний Платонова слегка обеспокоили – с него как будто даже частично сошёл хмель. Он покинул диван и сел на прежнее место.

– Хорошо вас в школе Глинки дрессируют, – одобрил полезные навыки домоводства Платонов. – Тогда не знаю, что и думать… Может, он нашёл другую? Ещё лучше?
– Ты что? – Слёзы в Дашиных глазах окончательно высохли. – Посмотри на меня! Думай, что говоришь! Где он найдёт лучше? Где?.. – Она зависла на полуслове, как трудно загружающееся, тяжёлое видео. – Может, у него и появился кто-то… Ну и что? Он бы всё равно ко мне вернулся. Понял бы, что со мной никому не сравниться, и вернулся.
– Но он всё-таки ушёл.

Даша шмыгнула носом.

– Мы рано поженились и, наверное, повзрослели по-разному. Он – в одну сторону, я – в другую… – Внезапно взгляд Даши оживился. – А может, он ушёл, потому что я нервная? Скажи, я нервная?
– Разве что немного, самую малость, – не успел придумать ничего лучшего Платонов. И тут же исправился: – То есть ты не нервная – ты беспокойная. Такой, что ли, Самара-городок… «Беспокойная я, успокой ты меня». Это же здорово, если в хорошем смысле беспокойная. Ты делаешь вокруг себя жизнь подвижной. Вокруг тебя не скучно.
– Правда? Ты правда так думаешь? – Даша встала с дивана и, покачиваясь, с пьяным сиянием на лице направилась к Платонову. – Всё, забыли о механике. К чёрту! Забыли, забыли… Не верь мне – не было лимузина. И розы я сама себе купила. Я знать его не хочу! Я его разлюбила! Он неблагодарный… Давай выпьем за любовь!
– Стоп, – сказал Платонов и подумал: «Раз нет ни роз, ни лимузина… А был ли муж?» Решив не уточнять, он напомнил: – Ты только что кого-то разлюбила.
– Мы – не конкретно. Мы – за любовь в широком смысле. Мы выпьем за идею любви!

Платонов потянулся к итальянской бутылке.

– Нет! – вскрикнула Даша так, будто злые дети на ладонь ей вместо конфеты положили паука. – За любовь мы этот компот пить не будем. Тут надо что-то горькое… Налей кальвадос.

Тоже поднявшись на ноги, Платонов налил в стопки-цилиндры кальвадос, и так само собой получилось, что они выпили за идею любви стоя. «Надо менять тему, – сквозь обволакивающую его сознание вату, сообразил Платонов. – Иначе эта канитель не кончится». Когда-то в детстве он неплохо свистел на бересте, на самом её тонком белом слое – как соловей свистел, заливисто, со щелчками и трелями. Помнится, в городе, желая блеснуть, он пробовал искать бересте замену – много что перебрал и…

– Дай мне кусочек полиэтилена, – попросил Платонов. – И ножницы.
– Зачем? – удивилась Даша.
– Увидишь. – Платонов не стал вдаваться в объяснения.

Неверной походкой Даша вышла из комнаты и вскоре вернулась с прозрачным полиэтиленовым пакетиком и ножницами. Платонов отстриг от пакета небольшую полоску, взял в руки, зажав с двух краёв между большими и указательными пальцами, и приложил к верхней губе. Вначале получилось как-то криво – полиэтилен то и дело скверно резонировал, копируя неприличный звук желудочного газоизвержения, – но вскоре старый навык вернулся, и гостиную наполнил сочный соловьиный щебет. Самый натуральный – с переливами и коленцами. «Наш ответ Керзону, – довольно подумал Платонов. – На гуслях нас не обскачешь...»

Даша обрадовалась художественному свисту как ребёнок – на губах её играла улыбка, глаза блистали. Кажется, Платонов сумел наконец доказать ей, что он не посредственность.

– Соловей-разбойник! – похвалила Даша.

Выпили за разнообразие дарований.

– Ты сказал, что я тебе нравлюсь. А что тебе во мне нравится? – Даша поставила стопку на стол.
– Ну, например… – Платонов задумался, но тщетно – ничего оригинального в голову не явилось. – Ты нравишься мне вся – от корки до корки.

Разумеется, уловка не прошла – ответ Дашу не удовлетворил. Она закинула ногу на ногу, погладила обтянутую спортивными штанами ляжку и посмотрела на Платонова.

– Например, ноги. Тебе нравятся мои ноги? У меня красивые ноги.
– Меня манит прекрасное… – Платонов почувствовал, что краснеет, как планета Марс. – Мне нравятся твои ноги.
– А грудь? – Даша натянула на груди футболку, рельефно обозначив соблазнительные упругие шары. – Тебе нравится моя грудь

Грудь Платонову тоже нравилась.

– Хочешь со мной переспать? – Глаза Даши смотрели одновременно обольстительно и невинно.
– На Думской хотел, – признался Платонов. – И на Фонтанке тоже. И в «Борее» – там почему-то особенно. А теперь... даже не знаю. Кажется, я совсем пьян.
– Надо закрепить успех.

Даша встала с дивана, наполнила стопки уже согревшимся ликёром и села Платонову на колени.

– Слушай, – Платонов обнял Дашу за талию, – зачем ты меня дёрнула? Сначала на шампанское, а потом к себе…

Какое-то время Даша смотрела Платонову в глаза, хлопая ресницами.

– Хотела проверить.
– Что проверить?

Прижавшись к нему, Даша горячо зашептала Платонову в ухо:

– Я подумала, почему он меня бросил? Может, во мне что-то сломалось, и меня теперь нельзя любить? Понимаешь? Лопнула пружинка, звезданулся механизм… И ни он, и никто другой больше меня никогда не полюбит! Никогда…

В голосе Даши Платонову почудились слёзы. Опасаясь нового приступа рыданий, он поспешил заверить:

– Что ты выдумываешь? Глупости какие. Как это – нельзя любить? Да ты в зеркало взгляни. Ты – небожительница, эфирное создание, богиня! Да на факультете каждый только и мечтает…

Он не успел договорить – Даша отстранилась и посмотрела в лицо Платонова влажным и уже довольно мутным взглядом, будто и впрямь могла увидеть там своё отражение. Или она хотела разглядеть какую-то другую правду? Как бы то ни было, что-то она увидела. Вероятно, что-то желанное, потому что подарила Платонову долгий жадный поцелуй.

***

Дальнейшее Платонов помнил плохо. Кажется, они допили кальвадос. А согревшийся лимончелло допить не смогли. Даша включила гирлянду на ёлке, чтобы в гостиной был праздник, а сама, пошатываясь, отправилась в душ. Но самостоятельно выйти из ванной уже не смогла – Платонов услышал звук упавшего тела, бросился на помощь, благо дверь была не заперта, и отнёс голую, мокрую, бесчувственную Дашу в спальню на руках. Ещё удивился, хоть и был пьян, какая она лёгкая, словно и вправду эфирная, неземная…

Прежде чем отключиться, Платонов попытался расшевелить мертвецки спящую Дашу, но вовремя понял, что сам не в форме, и оставил сомнительную затею – результат был непредсказуем. Однако потом, провалившись в недра чёрной ночи, на самое её дно, и какое-то время погостив в небытии, он был решительно извлечён оттуда, точно Сизиф из царства Аида, – как оказалось, стараниями Даши. Эту часть, как и предшествовавшую, Платонов помнил урывками. Определённо Даша, впав в какое-то священное неистовство, пребывала в замутнённом сознании – она называла Платонова чужим именем, целовала взахлёб и взгляд её был сияюще пуст. Цветущий, хоть и нетрезвый, организм Платонова очнулся, не желая оставаться равнодушным к ласкам. Простыня и одеяло были слегка влажные, кровать, несмотря на яростный напор, держалась крепко, но даже в пылу нарастающего восторга Платонов не мог отделаться от чувства, что происходящее здесь и сейчас – досадное недоразумение. Какое-то наваждение, морок. Очевидная догадка, как призрачная опухоль, разрослась до огромной правды: Дашин шёпот взывает не к нему, и счастливый стон её вызван не им, и вообще на его месте должен быть другой. Да, собственно, так и есть – для Даши он сейчас не он, а тот, другой… «Зачем думать об этом? – вразумлял себя Платонов. – Дарёному коню…»

Сладостно измотанный, он снова провалился в забытьё. Но не так глубоко, как в первый раз. Во сне он с компанией приятелей оказался в каком-то незнакомом городе и там потерялся. Так потерялся, как никогда не бывало – до холодного пота, до полного отчаяния.

***

Проснулся Платонов затемно, хотя на часах было уже утро – зимой ночи в Петербурге длинны. Даши в постели не было. За полуотворённой дверью мерцали разноцветные огоньки ёлочной гирлянды. Некоторое время Платонов лежал с открытыми глазами, вспоминая клочки вчерашних событий. Потом, отыскав джинсы и футболку, подошёл к предрассветному окну. Ночью выпал снег. Он ровным слоем покрыл землю, крыши домов, машины, сказочно облепил деревья. За окном все было бело, как в Арктике. Платонов даже не понял: это красиво, или это белый ужас?

Даша в домашнем халатике сидела на кухне перед чашкой чая и на две трети пустой бутылкой лимончелло. Вид у хозяйки был растрёпанный и какой-то смущённый, беспомощный – куда только девалась давешняя бесшабашность. Платонова волной накрыл прилив не то горячей нежности, не то слепой животной тяги.

– Хорошо вчера развод отметили, – приободрил он грустную Дашу. – Под гусли и художественный свист. Только голова теперь – чугун.
– Хочешь рюмку? – бесцветным голосом спросила она. – Подобное подобным…
– Эту ваксу не хочу. От неё у меня весь ливер слипся.

Рука Даши указала в сторону холодильника.

– Там водка есть. Мы вчера смалодушничали и до неё не добрались.

На рюмку водки Платонов согласился.

– Сам наливай, – не двигаясь с места сказала Даша.

Было видно, что ей не сладко.

– Как чувствуешь себя? – Платонов изучал утробу холодильника.
– Нормально. Не помню только, как мы с тобой в постели очутились.

Любуясь Дашей (вот что значит свежесть юности – даже в таком разбитом состоянии она была беззащитно трогательна и пленительна), Платонов поведал, как она вчера отключилась в ванной, и он отнёс её на руках в постель.

– Ты Светке не верь, – добавил он в завершение. – Я не такой. Я на пятак дороже. И на серьёзные отношения очень даже способен.

Даша подняла глаза.

– А ты мне именно такой был нужен. Такой, как Света и сказала. – Во взгляде её читалось недоумение. – Какие отношения? У нас ведь ничего не было.
– Как это? – Платонов замер от неожиданности.
– Что значит как? – Голос Даши предательски дрогнул, она тревожно посмотрела Платонову в глаза. – У нас же ничего не получилось… Да?
– Вот-те раз… Ты что, ничего не помнишь?
– Помню, – неуверенно сказала она. – Мы здорово набрались, и у нас, конечно, ничего не получилось.
– Ну да, – многозначительно кивнул Платонов. – Разумеется. Мы много выпили. И – увы.
– Что – «увы»? В каком это смысле «увы»?
– В нехорошем. Вчера у нас ничего не получилось. Но сегодня есть возможность всё исправить.
– Нет. – С одной стороны, Даша, кажется, испытала облегчение, с другой, холодные её слова веяли стужей. – Нет такой возможности.
– Почему?

Вопрос остался без ответа. «Да что ж это такое?» – Платонова томила затянувшаяся неопределённость.

Окно понемногу светлело, в голубеющем небе стали видны растрёпанные волокнистые облака. Платонов смотрел на белые крыши и думал, что, пожалуй, это правда – он и в самом деле хочет быть с Дашей надолго, хочет остаться с ней, хочет, чтобы она выучила его имя и не путала ни с каким другим. Он испытывал нежность к Даше. Океан нежности. Нежность томила и разрывала его изнутри. Удивительно, Платонов и не подозревал, что в нём скрывается столько деятельной и жаркой отзывчивости. Откуда? Но это было не важно. А она? Она испытывает что-то похожее? Этот вопрос показался ему куда существеннее.

– Что ты чувствуешь? – спросил он. – Нет, не вообще, а… вот сейчас ко мне.

Даша снова подняла глаза, зрачки её потемнели.

– Что-то вроде безразличия. – И уточнила: – Только гораздо сильнее.

Платонова эти слова задели, разбудив тёмную бархатистую тревогу под диафрагмой. Он мог бы истолковать их и в свою пользу, но тон не позволял – речь Даши была какого-то мёртвого цвета, в такой природа выкрасила скорпиона.

– Не верю. – Ему ничего не оставалось, как защититься театральной улыбкой.

Какое-то время Платонов боролся с сомнениями, но в итоге не удержался: раз так, катись оно колбаской… В конце концов он же не Светка – ему и сочинять ничего не надо. Платонов привык жить сегодняшним днём и ожиданием будущего, хоть оно и состояло из едва уловимой прозрачной материи, – в прошлом ему было нечего терять. Он вообще не чувствовал за собой какого-то определённого прошлого. То есть оно, конечно, было, но имело изменчивый характер и, как Протей, могло стать любым.

– Ночью ты шептала мне другие слова. Совсем другие. – Из Платонова, как потревоженные черви-паразиты, полезла наружу дрянь. – Сам не ожидал, но у нас всё получилось. Ещё как получилось. Такое разве забудешь? Как бы поделикатнее… Сервис – шесть звёзд.
– Что ты сказал? – Губы Даши побледнели, лицо стало гипсовым.
– Говорю, ты, конечно, нервная, но всё было несказанно. Как у Гоголя: такие услуги… слёзы на глазах.
– Уходи – Даша была полна мрачной решимости. – Сейчас же уходи. – И уже не сдерживаясь: – Пошёл вон!

***

Куртку Платонов застёгивал уже на лестнице. Спустившись на площадку, где вчера они с Дашей целовались, он остановился и плохо подумал о себе: «Я посредственность». И ещё подумал, что в иной ситуации такому, как он, сам набил бы морду. Неожиданно, потому что действие опередило желание, Платонов и в самом деле саданул сам себя кулаком по скуле. Удар был ощутимым, но не очень болезненным.

– Сволочь, – с чувством сказал Платонов.

На улице уже почти рассвело. За окном лестничной площадки неподвижно раскинуло облепленные пухлым снегом ветви дерево, неопознаваемое – липа? клён? – в таком наряде. В голове Платонова звучала музыка тоски, от которой не было противоядия. «Господи, – уже про себя попросил он, – сыграй мне что-нибудь весёлое на своих гуслях». Но это была просьба без надежды, такие не исполняются. Потерев ладонью пострадавшую скулу, Платонов усмехнулся и пошёл вниз, в ожидавший его снаружи мир, обратившийся за ночь то ли в красоту, то ли в белый ужас.

Пощипывал мороз. Высоко в небе неподвижно летел самолёт. Город наполнял тихий шёпот камней.

Познакомиться с другими авторами