Виктор Стасевич

Подарок

Когда Сима шла на станцию через пригород под названием Сортировка, то обязательно заходила в небольшой молочный магазин, расположенный в полутёмном подвале барака. Там можно было отоварить талоны, выданные за вредность работы в горячем цеху. Её всегда смешил вопрос, когда-то давно заданный маленьким Витей: мол, за чью вредность дают дополнительное питание и почему можно получить только молоко или сыр, а не конфеты? Вот ему, за его вредность, точно нужны конфеты, а молоко в магазине всё равно невкусное, не сравнится с нашим от белоголовой коровы Марты с глазами как спелые сливы.

Надо же, как быстро время пролетает, вроде вчера говорил, совсем ещё маленький, с большими глазами, важный, в коротком пальтишке, с пухлыми губами и одним оттопыренным ухом. За это местные пацаны иногда дразнили его треухом, странная фантазия. Другое было нормальным — обычное, теряющееся в волосах, — а вот это непокорно выставлялось на всеобщее обозрение.

Серьёзный худющий Виктор, рассуждающий о жизни (что он частенько любил делать), вызывал у слушающих умиление и смех. Сима всегда слышала мальчишеский голос, когда подходила к этому магазинчику. Вот и сейчас она, спускаясь в подвал по сырой дощатой лестнице, невольно стала их считать, как тогда, с сыном.

Он только что научился считать до ста, очень гордился этим и пересчитывал всё, попадающееся ему на пути. Вёл себя как тот козлёнок, из мультфильма считающий до десяти, — звонко, радостно, оглашал улицу очередной цифрой. Вот она вошла в просторную пустую комнату с прилавком, разделяющим магазин на две половины. Прилавок был обит кусками фанеры, пробитой гвоздями с декоративной рифлёной шляпкой.

Она вновь вспомнила маленького Витю. Тот любил, пока она отоваривалась, поколупать пальчиками эти шляпки. По обыкновению, в углу магазинчика стоял рулон серой бумаги. Его толщина менялась в разные времена, — то он солидно занимал угол, и посетители невольно с ним сталкивались, а то сиротливо, худенькой, скромной трубой, жался к облупленной стенке. Однако никто никогда не видел его кончину. Вернее, могли, но избранные — продавец да грузчик с вечно помятой красной физиономией, в чёрном халате, с одинокой большой белой пуговицей среди серых, незаметных своих собратьев.

Неожиданно для себя Сима увидела на полке, сколоченной из грубых досок, среди толстых коричневатых, с блеском колбас плавленого сыра, полиэтиленовый мешок с конфетами. Поверх него был прилажен ценник, на котором красовалась надпись: «Гусиная лапка». Именно гусиная, а не гусиные, одна лапка, как их всегда называл сын, но не это удивило Симу, а то, что вместо большой трёхлитровой банки сметаны стоял мешок с конфетами.

Она обрадовалась и как-то поспешно подумала: «Вот надо же, сбылась мечта Витеньки». И, не веря, спросила продавщицу, бойкую татарочку с бархатно-колючим, как её глаза, именем Розочка:

− Неужели на талоны можно обменять конфеты?
− Можно и без обмена, просто купить, − фыркнула продавщица.
− Я про талоны. Конфетами отоварить смогу? − в растерянности пролепетала Сима.

Роза по-птичьи встряхнулась и с укоризной посмотрела на Симу. Та не стала повторять, а выложила на прилавок пачку талонов, накопленных за четыре месяца работы в кочегарке, и проговорила:

− Мне на всё.

Продавщица привычным движением быстро их взяла, положила рядом со старыми счётами, на которых тут же раскидала деревянные костяшки, словно гадалка-цыганка. Посмотрела на них придирчиво и сказала:

− Тут больше чем на пять кило, будешь брать или ещё чего?
− Заберу! − быстро проговорила Сима.

Тогда продавщица повернулась к прилавку, сдёрнула с него мешок с конфетами, отколола ценник и, как нашкодившего щенка, бросила на весы. Непонятно откуда вытащила круглые гири, положила их на другую чашку и, шмыгнув маленьким носиком, с сомнением произнесла:

− На два двести тянет. Будешь брать? А на сыр с молоком пересчитывать?
− Буду, − коротко согласилась Сима.
− Что «буду»? − подбоченилась Роза.
− Конфеты и сыр.
− Также водки и танцев с барабанами, − ухмыльнувшись, подхватила Розочка.
− Нет, − ответила Сима, − только конфеты и сыр.
− Да поняла я, что ты, малахольная, шуток не понимаешь? − Она вновь застучала костяшками счётов.

Когда Сима вышла из подвального магазинчика, она остановилась и вздохнула. Радость тёплым зверьком угнездилась где-то под ложечкой, захотелось спеть, но она сдержалась и, лишь тихо улыбаясь, зашагала по дощатому тротуару, не замечая прогнивших досок и перевёрнутых жестяных урн.

Вскоре она пришла в просторный зал пригородной станции. Сима никогда не была в музее, но видела по телевизору, как люди степенно, с потаённым выражением значимости, ходили среди картин. Ей казалось, что в музее было именно так, как в зале станции, — просторно, чисто и тихо. Мало того, зал станции, построенный ещё во времена вождя всех народов, был выкрашен не в казённые цвета с серым оттенком, а в небесную лазурь. Стены украшали картины соцреализма, но с примесью советской мифологизации. Потолок по углам обрамляла лепнина, в центре было тщательно выписано небо, и в облаках угадывались лица. На громадной стене, что против размашистого ячеистого окна, висела большая картина. На ней вождь всемирного пролетариата в добротной шапке, в аккуратном пальто с меховым воротником и в чудаковатых войлочных сапогах с калошами, по-отечески любовался пёстрой толпой играющих детей. Одеты они были согласно моде середины пятидесятых, кто во что горазд. Ребятишек было очень много, двор широкий, и, кроме вождя, на ней больше взрослых не было. Казалось, что он, вот такой простой, хоть и одет, как заправский завхоз с вокзального склада, зашёл отдохнуть от мирского и глобального. Маленькая девчушка тянулась к нему своей красной варежкой, два пацана в широких шароварах весело прыгали рядом, остальные были заняты игрой, и лишь один мальчонка в кургузом пальтишке стоял чуть поодаль, в самом углу картины. Мальчик, сильно похожий на Витю-первоклассника, с трогательной заботливостью тянул руку с морковкой к слепленному снеговику.

После покупки билета на пригородный Сима подходила к этой картине и рассматривала мальчишку. И всегда удивлялась, замечая схожие детали с одеждой сына — такие же ботиночки с облупленными носами, даже поясок, узкий ремешок с её старого пальто, был таким же. Ей очень хотелось погладить картину, но она никогда не решалась, боясь, что исчезнет изображение или строгий вождь, лукаво улыбающийся, осудит её.

В этот раз она немного постояла, вздохнула, приложив кончики пальцев к губам, и смахнув слезу, потянулась к картине. Неожиданно из громкоговорителя раздалось объявление о прибытии поезда. Сима невольно вздрогнула, улыбнулась вождю, который, кажется, не одобрил её желания, и вышла из вокзала.

Когда она подъехала к своей остановке, то на перроне встретила соседку, та сразу защебетала:

− Ой, Сима, быстрее иди в магазин, там по твоему заказу привезли пуховое одеяло. Мне оно уж больно понравилось. Если не будешь брать, скажи, мы с Рашидом купим, не нам, так детям. Моя Батима замуж выходит, будет подарок, − застрекотала та.

Сима улыбнулась ей и направилась в сторону путейского магазина. И как только она туда вошла, то заметила небольшую группку женщин, рассматривающих одеяло, покрытое атласной тканью с оттенком персика. Сразу было видно, что это воздушное изделие покорило сердца женщин. Они гладили его заскорузлыми пальцами, прижимали к обветренным щекам, трясли над прилавком. Сима перешагнула порог, возгласы сразу же стихли, а продавщица, дородная крашенная Светлана, равнодушно сказала ей:

− Вот пришёл твой заказ, но цена уже выше, почти на пять рублей, чем раньше. Будешь брать или тут есть желающие? − она кивнула на женщин, всё ещё держащих одеяло.
− Буду. − Сима по-хозяйски притянула одеяло к себе. − Мой Витя мёрзнет, ему в самый раз.

После её слов все сникли и тихо, незаметно растворились, словно их и не было тут.

− Как знаешь, − устало ответила ей Светлана, − но ему... − и сразу же осеклась, увидев колючий взгляд Симы.

Придя домой, она застала своего мужа на кухне. Тот мрачно пил водку и закусывал килькой с чёрным хлебом. В доме было холодно, промозгло. На печи стояла большая серая кастрюля. Сима заглянула в неё и увидела комбикорм, плавающий в воде. Она опустила крышку и сказала мужу:

− Ты бы хоть печку затопил, мало того, что животина не кормлена, так сам ещё замёрзнешь.
− А на кой мне твоя скотина? − грозно проговорил он и, кивнул на бутылку, сказал, − у меня сейчас одна радость.
− Хватит её жрать! − возмутилась Сима. − Сколько можно?!
− Заткнись, фашистская подстилка! − закричал он.
− Ух, дала бы промеж глаз… − она замахнулась, но тут же отвернулась и, утирая слёзы, вышла из кухни.
− Да я воевал за таких, как ты, − крикнул муж ей вдогонку.

Сима резко развернулась, хотела что-то ему бросить в ответ, но удержалась и неожиданно для себя проговорила:

− Вите конфет на талоны наменяла, в наш магазин привезли одеяло, вот купила, пуховое. Завтра к нему еду.

Муж нахмурился, нетвёрдой рукой вылил остатки водки в стакан, выпил залпом и рассеянно проговорил:

− Зря ты...− потом поднял бутылку, посмотрел на свет и спросил: − Больше нет?
− Нет, и денег нет, всё пропил, до пенсии ещё дожить надо.
− Ладно, − смягчился он, − там передавай привет, скажи, что помним.
− Как же, скажу, что всю меня выпил со своей водкой.
− Не смей! − крикнул и опять сник, затем тихо попросил: − Не говори, с завтрашнего брошу.
− Не зарекайся, который год слышу, пошла скотину кормить, а ты печь истопи, − она поставила сумки в угол кухни, переобулась и ушла.

Когда она вернулась из сарая, в доме шумно гудела печка, потеплело. Сима вошла в большую комнату, которую в семье называли зал, зажгла свет, села на старый диван и достала покупки, положила их на стол, подняла голову и стала рассматривать фотографии сына, развешанные на стенах. В углу стоял сачок, рядом на тумбочке громоздилась коробка с иголками и ободранными бабочками на них, часть съела кошка. Витя любил собирать бабочек, в посёлке насмехались над ним, но он будто и не слышал ироничных вопросов, двусмысленных ухмылок, бегал по полям со своим сачком, таскал в старой путейской сумке пучки растений и в палисаднике под смородиновым кустом поставил стол, где разбирал добытое добро. Сачок ему сшила соседка, добрая казашка тётя Аня, она спокойно, с серьёзным выражением на лице выслушала его и потом из старой мешковины сшила. Витя с ним не расставался, бегал по полям, ходил по лесопосадке, ездил на мотоцикле, привязывая сачок к раме.

Утро следующего дня не ладилось, уже солнце взошло, когда выгнали коров, молча покормила хмурого мужа, чуть не опоздала к электричке. И вот когда вошла в вагон, успокоилась, села на деревянную лаковую скамью и с тихой тоской стала смотреть на мелькающие столбы. Электричка проехала её остановку. Вышла на следующей, ругаясь, но кому тут скажешь, степной полустанок. Села у дороги, заплакала, стирая тыльной стороной ладони крупные слёзы. Идти далеко, ноги уже не те, да и солнце нещадно палило.

По дороге, поднимая клубы пыли, подъехал мотоцикл с люлькой. Оказалось, её близкие друзья с Новых Солоничек — Эрна с мужем Христианом, волжские немцы, сосланные в лихие годы в Казахстан.

Эрна удивилась, увидев Симу, сидящую у дороги, хотела что-то спросить, но муж её опередил:

− Сима, на кладбище собралась? А электричка опять проехала остановку? За ними такое часто водится, тут редко, кто выходит. Давай, мы тебя до моста довезём, дальше не проеду, всё затопило.
− Да, весна у нас сегодня дружная, водная, вон какие просторы залило. От моста почти как от остановки, почитай пара километров, не больше, − виновато подхватила слова мужа Эрна. В округе все знали, про беду Симы.
− Ой, спасибо Христиан! − сквозь слёзы проговорила Сима.

И, не переставая улыбаться, втиснулась в люльку мотоцикла, и как только Христиан поддал газу, вспомнила давний разговор с сыном:

− Ма, ты почему немцев не любишь?
− Да за что их любить, оккупацию прожила, насмотрелась. Потом твою бабку, мою мать, плетьми забили из зондеркоманды, на наших глазах. Не пожалели ни старухи, ни детей, а она ведь лишь хлеба хотела взять в печи. А нас погнали в ров, хотели расстрелять, да наши вовремя поспели, спасли.
− А к тёте Эрне, почтальонше, хорошо относишься.
− Конечно, они с Христианом — приятные люди, чистоплотные, аккуратные, вежливые. Потом жалко мне, сын умер у них, двенадцать лет от роду. Умирал дома от какой-то неизлечимой болезни, всё отца просил не отдавать его им. А кому им?.. С тех пор Христиан поседел, болотным лунём ходит. От такой истории у меня сердце до сих пор рвётся.
− Понятно, что жалко, но ведь они чистокровные немцы.
− Люди всё же, такие же, как мы, вместе живём. Что нам делить убогим да сирым?
− А в Брянске разве не люди были, с автоматами, те же немцы?
− Ой, не знаю, но Эрна хорошая, и Христиан душевный, мне кажется, что в то время убийцы были не людьми.

Сын тогда ничего не ответил, лишь внимательно выслушал её. За воспоминаниями незаметно подъехали к мосту, который с высокой насыпи был перекинут через небольшую речку. Сейчас она разлилась, поэтому Симе пришлось вдоль рельсов. Эрна с мужем долго стояли, смотрели, как она забирается по крутому склону насыпи, как переходит мост, а Сима вновь вспомнила, как прибегал к ней сын, тогда она работала в путевой бригаде, укладывали рельсы, работа тяжёлая, изнуряющая, особенно под беспощадным казахстанским солнцем. А сын, потряхивая льняными волосами, всё удивлялся, какая Сима сильная, как она забивает молотком костыли. Хорошее время было, трудное, но счастливое.

Вот и подошла к лесопосадке. За караганой, акацией и клёнами в междурядье в высоченной траве затерялись могилки. Она прошла под раскидистыми деревьями, протиснулась между колючей акацией и вышла сразу к железной изгороди, за которой стоял покосившийся серый памятник с фотографией на эмали.

− Здравствуй, Саша! Вот опять пришла к твоему дружку, надеюсь, не подрались. Хотя какой там! Вы ведь такими друзьями были, он за тебя всегда горой, − приговаривала Сима, пробираясь вдоль ограды.

Наконец вышла к расчищенному участку. В глину были вкопаны шесть столбов с цепью, ограждая пространство, где возвышался сваренный железный крест. Он был украшен неброскими завитушками, среди которых крепился такой же эмалевый портрет юноши. Могилка была ухоженной, по краям росли неприхотливые бархатцы, в углу уже засыхали фиалки.

Она вытащила из сумки старое полотенце, смахнула пыль с крепкой скамейки, выложила на небольшой столик, стоящий тут же, нехитрую еду и мешок с конфетами, на скамейку положила пакет с пуховым одеялом.

− Вот, Витя, наконец пришло твоё одеяло, я ведь его заказала ещё до того события, а оно вот только что... Ох уж эти наши торгаши, никуда не торопятся, будто жизнь вечная. Да куда уж там вечная, хоть своё, отмеренное, прожить, а то... − она присела на скамейку рядом с одеялом и заплакала.

Слёзы текли тихо по её морщинистому лицу, она вновь вспоминала, как в тот злополучный день уехал Виктор вместе с соседом Сашкой в эту треклятую Сортировку, как не вернулся вечером. А в ночь позвонили из отделения милиции и сообщили на станцию, что нашли под переходным мостом, между рельсами Сашку со сломанными рёбрами и продырявленным боком. Он умер в больнице к утру, но успел рассказать, как двое отморозков, только что освободившихся зэков, повстречались им на мосту. С трудом шевеля разорванными губами, смог передать, как те их задирали и неожиданно просто стали тыкать финками в беззащитное тело. Потом выбросили, — сначала Виктора, а его ещё попинали, опьянённые от крови.

Виктор упал на проходящий вагон с углём, поэтому его нашли только через два дня, уже мёртвого. Эксперты сказали, что рана была несмертельная, умер от переохлаждения, в вагоне, на угле. Корчился, истекая кровью, но встать, не мог, пытался кричать, но кто услышит в идущем по степи поезде. Так и умер, скрюченный в агонии. Потом глаза и рот забило угольной пылью. А Санька врезался в холодный острый щебень между проходящими вагонами, за одним из них тянулась проволока, которая разорвала ему лицо. Так и хоронили полузакрытого, почерневшего. Виктора похоронили позже. С тех пор он ей постоянно снился и жаловался, что не может согреться, что кругом сквозняки.

− Вот теперь, потеплее будет… − она расстелила одеяло на могилке, достала конфеты и разложила их поверх атласа. − Твои любимые, те самые, гусиные, то есть гусиная лапка, как ты их называл. Наверное, хочешь с Санькой поделиться, так ничего, тут много, я ему сама отнесу, не поднимайся. Главное, согревайся, скоро вообще придёт лето. Тут жарко будет, а пока полежи под пуховым, оно ведь легче любого. Тебе и так тяжело, земли-то столько насыпали, не подняться.

Сима снова села на скамейку, положила руки на колени и стала раскачиваться, сглатывая слёзы, ей так хотелось согреть его, хотя бы раз, в последний, может, не там, на угле, а тут, в земле.

В степи появились весёлые птицы, запели, будто проговаривали: «Витю видел, Витю видел». Никто больше его не видел, только она — всегда, как только глаза закрывает, идёт он по дороге с сачком, радостный, и кричит, но что — не разобрать...

Она стала шептать, глядя на расстеленное одеяло:

− Хочу спросить, о чём ты кричал, тогда? О чём ты кричишь сейчас, когда видишься мне? Наверное, звал меня... прости, не уберегла, не сохранила... не согрела.

На неё опять нахлынула острая тоска, горло сжалось от слёз и горя, но тут она почему-то вспомнила потолок вокзала с облаками. Она подняла голову, и ей показалось, что в небе, в настоящих облаках, мелькнул облик её сына. Он улыбался ей, и две глубокие ямки проступили у него на щеках.

Эксперимент

На Дальнем Востоке к тиграм особое отношение, уважительное, с толикой ласки и гордости. Люди говорят «Тигра». Исключение − браконьеры, но про них не хочу даже упоминать, для этих бисовых отродий нажива превыше всего, они с лёгкостью могут убить человека, если на рынке будет спрос на его кости, волосы и прочее, как в случае с Тигрой.

Вопрос «Нападают ли тигры на людей?» всегда вызывал у местного люда недоумение, они, как правило, пожимали плечами, говорили, что на их памяти такого не помнят. Хотя один охотник как-то поделился, что ему рассказывал дед, одну историю, которую услышал от своего деда. Как-то раз появился в их районе тигр-людоед, даже утащил одного рабочего из артели, но тот был китаец. «И представляешь, − недоумённо чесал затылок охотник, − дед всегда особо останавливался на том, что тигра вытащила именно китайца, когда он спал с другими артельщиками под навесом. Что самое интересное, желтолицый лежал в центре группы. Ведь умудрился вытащить, поганец, да так, что никто даже не заметил. Видимо, нравится им китайское мясо. «Привыкли за тысячелетия совместной жизни».

Крепкий рослый егерь Василий также рассказывал про встречу с тигрицей. Каждое слово он слегка тянул, будто пробуя на вкус. А уж «Тигра», да «мамка с пацанятами» получались по-домашнему тёплыми, словно он рассказывал про своих шаловливых чад.

− Встретил я их в низинке, где ручей затихал на широкой поляне. Тигра шла с пацанятами, но увидев меня, остановилась, заурчала, завертела хвостом. Мелкие прыгнули за соседние кусты, а я, скинув карабин, спокойно сказал ей: «Иди дальше, мамка, я не собираюсь обижать ни тебя, ни твоих детей». Она недовольно дёрнула спиной, утробно уркнула пару раз, да сиганула за кусты.
− Надо же, − удивился я, − ты не испугался?
− А чо её бояться, при случае она может и мяском угостить.
− Не понял, − мне казалось, что речь совершенно о другом звере.
− Слышал про давлёнку? − с интересом разглядывая меня, спросил егерь и сам же ответил. − Нет, конечно, откуда. Я тоже в начале удивился, когда в заповеднике увидел, как мужики мысо варили, а чтобы я не таращился, сразу мне пояснили. Это, мол, давлёнка, олениху задрала тигра, а мы её отогнали, вырезали лучшие куски, вот нам и варево. В заповеднике мы закон блюдём, зверя не трогаем.
− А что она в это время делала, когда они мясо с её добычи срезали?
− Сидела в кустах, метрах в двадцати, сердито урчала, глаз не сводила.
− А если бы это был бы медведь?
− Тогда, − егерь нервно хохотнул, − надо было бы шустро собрать в горсть свой стылый зад, да чесать в тайгу до опупения, чтобы самому не быть вместо давлёнки, но уже на обеде у лохматого хозяина. Запомни, молодой, по сравнению с тигрой, медведь − редкостный дуболом.

Вечером, сидя у костра, разглядывая танец языков пламени, я всё никак не мог взять в толк, как у столь крупного, могучего хищника можно отобрать добычу. На следующий день на маршруте мы наткнулись на странные пятна в лесу. Кто-то снял верхний слой листвы до самой земли. И от этих залысин крепко несло кошкой, вернее её мочой. Заметив мой нездоровый интерес, егерь пояснил, что так тигры метят свой участок.

− Снимают верхний слой с опадом листвы, хвои, да метят, как обычные кошаки. Нередко могут по большому сходить, видимо, тогда запах дольше держится.

Мы шли вдоль речки по тропе и такие заскрёбы часто встречались.

− Кажется, идём рядом с границей тигриной территории, − опередив мой вопрос, сказал Василий. У одного поваленного дерева я решил остановиться, провести обследование. Егерь с моими друзьями ушли дальше, где рассеялись по распадкам в поисках редких грибов.
− Иди по тропе. Через километров пять будет избушка, в ней заночуем, − проговорил егерь. − Я вас буду там ждать, заодно сварю еды, работайте, − он вскинул рюкзак на спину и, не торопясь, ушёл вверх вдоль ручья. Я остался один, ползал по старым деревьям, присаживался около пней, срывая с них кору, поднимал на камнях мох в поисках насекомых с грибами. Через часа три решил идти к избушке, вышел на тропу, рядом с ней, снова увидел заскрёб. И вдруг я вспомнил о работах канадского учёного Фарли Моуэта, изучавшего поведение северных волков в Канаде. Тот решил пометить землю вокруг своего лагеря, подобно серым бродягам, о чём живописно написал в книге «Не кричи: "Волки!"» Меня тогда позабавило, как за этим занятием учёный встретился с волком и, хищник опешил, странно разглядывая человека, будто впервые увидел. Я повертел головой, вроде тигры не видно, подошёл к заскрёбу и решил оставить метку, чётко следуя рекомендациям канадского коллеги. Понемногу, не торопясь, делал своё дело. Также он советовал побольше пить, благо ручей рядом, так что пропись методики выполнил до буквы, с той только разницей, что я не метил всякие предметы, а оставлял свою пахучую жидкость уже в готовом заскрёбе. Как я ни старался, но меня хватило лишь на пяток меток. Придя к избушке, где уже собрался весь наш маленький отряд, я никому ничего не рассказал, про свой эксперимент.

Работали мы в верховьях ручья дня два, а когда возвращались в базовый лагерь, вышли к участку моего эксперимента. Увиденное было очень странным и сильно встревожило егеря. Он даже снял свою винтовку, передёрнул затвор, с недоумением разглядывая вокруг вывороченную землю, поломанные маленькие деревья и кусты, длинные когтистые следы на некоторых стволах.

− Кажется, тигра с ума сошла, смотри, как бесновалась, − он внимательно рассматривал обкусанные ветки сломанной берёзки. − За всю свою жизнь ни разу такого не видел, вроде не медведь, кошка, с чего бы её так пробрало?

Тогда я понял, что тигру сильно возмутила моя выходка. Наверное, она приняла меня за соперника, покусившегося на её участок, что привело её в чрезмерное возбуждение, видно сильно озлилась на меня.

− Это я в её заскрёбы напрудил, − пришлось мне пояснить, − прочитал, как один канадский учёный делал, но там были волки.

Вот тогда егерь с глубоким подозрением посмотрел на меня, как волки на Фарли Моуэта, со смесью удивления и сожаления.

− Ну ты, валенок, − Василий удручённо покачал головой, − хорошо, что хозяйки рядом не было, а то она твою метилку повесила бы на сучок.

Он решительно вскинул на спину карабин, сердито сплюнул и зашагал в сторону лагеря. Весь вечер он со мной не разговаривал, лишь ближе к ночи, после крепкого чая стал рассказывать всякие байки про тигру. Василий отходчивый мужик, славный следопыт.

Коляда

− Представляешь, − егерь Петрович задумался, потом потянулся, наполнил стопки водовкой, взял огурец и продолжил, − у меня в жизни столько всего случалось, захочешь, не придумаешь. Вот раз под конец зимы пришёл я на свою заимку, что в шестидесяти километров от посёлка, где в омшанике у меня пчёлы зимовали, и нашёл там мужика в шубе. Спит, поганец, в обнимку с ульем, а пара других рядом лежат развороченные. Я осерчал, думаю вот морда пропойная, откуда он в нашем лихоманье взялся? Хотел пнуть, но тут уразумел, что спящий вовсе не человек, а медведь.
− Ой, горазд врать, чтобы медведь у тебя в избушке уснул.
− Не веришь, а зря! Лето в тот год было голодное, осень холодная, ушёл хозяин в спячку пустой, без жирка, вот бедолагу прихватило. Благо зима выдалась тёплая. Может, кто спугнул, у нас сейчас любят колядки распевать на снегоходах.
− Что за бред?
− Это наш местный олигарх туристов так привлекает, на краю деревни понаставил домишек, баню, а потом приезжих на снегоходах по тайге катает. Особенно по праздникам. Как он говорит: «Колядовать погнали!» Ещё тот окаянный! Не только медведя спугнуть может. В общем, не знаю, как хозяин пожаловал в омшаник, но у меня проблем привалило, откуда не ждал.

После ужина разбрелись по своим местам, уснули под треск дров в жаркой печке. А ночью пришли ко мне ангелы, трепетно нашептали сон с картинками.

Услышал я гулкий шум вьюги, что доносился сквозь толщу снега. Она с остервенением кидалась на деревья, и сырой морозный скрип сучьев наполнял берлогу. Ангелы усадили меня воробьём на ветку, что под потолком берлоги старого медведя, и велели осторожно поглядывать.

Сыро, холодновато, неуютно, даже немного страшновато, но я затих, взъерошился, лишь изредка перебирал лапками, чтобы ненароком не замёрзнуть. А медведю не спалось, он уже несколько раз пытался уснуть, но только мог на время забыться в тревожной дремоте, каждый раз вздрагивая при любом постороннем шуме. Всё мешало хозяину леса, видно, смерть где-то бродила, так и слышилось вдалеке неясное постукивание её косы.

– Э-э нет, беззубая, рановато ты меня ищешь, – бормотал медведь по имени Сусек, поглядывая на поседевшую лапу, – вот приведу внука, обучу всему, лес в добрые лапы передам, а там и на небесные поляны можно податься, пчёл поворошить, рыбку в ручье половить, ягодой в овраге полакомиться.

При мыслях о малине у него в животе забурлило. Да и немудрено, чай на голодный желудок в зиму ложился. Ох эти медвежьи заповеди. Белки, пигалицы вертихвостые, орехов, грибов припасли. Даже бурундук, пустобрёх и свистун, и тот в нору добра натаскал. А ты не моги... Тяжело вздохнул Сусек, повернулся набок и упёрся животом в корягу, кряхтя и проклиная свою жизнь в медвежьей шубе, принялся приминать сучья. Неожиданно лапой нащупал среди осенних листьев какую-то странную деревяшку, плоскую и гладкую. Медведь вытащил её, душистым медовым запахом наполнилась берлога. Старик даже испугался, отряхнулся, пару раз чихнул. Нет, точно мёдом пахнет.

– Хе, так ведь это с улья, который я у Петровича напрокат взял, – радостно втягивая ароматный воздух, воскликнул Сусек, – одна досточка осталась от такого проката.

«Хороший был мёд!» с этой сладкой мыслью заснул старик. Ангел коснулся его лба, и я увидел медвежий сон. Ему приснилась поляна, залитая солнцем. На ней были расставлены ульи, пчёлы дружно носились в воздухе, таская божественное кушанье. Когда Сусек вышел на поляну, они не бросились на него по обыкновению, а радостно загудели, как старые друзья после долгой разлуки. Откуда-то из-за улья вышла большая лохматая пчела, ростом с медведя. Сусек не на шутку испугался, но пчела осипшим голосом проговорила:

– Отведайте Сусек Михайлович, медок, что утренняя роса, – и протянула большой жбан, расписанный цветастыми пчёлками. Медведь осторожно взял посудину, слегка пригубил. Мёд был липовым, растекался во рту, тёплым, солнечным светом перетекал в живот, оттуда в лапы, в уши, в нос. Сусек стоял, любовался, как искрится его шерсть, а пчела всё не унималась:
– А вот это гречишный медок, это – цветочный, донниковый…

Медведь растерянно засунул лапу в ведёрко с мёдом и блаженно смотрел, как янтарные пузыри медленно отрывались от его когтей. Неожиданно пчела дыхнула на медведя табачным запахом. Сусек повернулся и увидел, что это вовсе не пчела, а Петрович, у которого он утащил по осени улей. Медведь оторопело уставился на него, а мужик, ласково улыбаясь, хитро спросил: «Может, малинки отведаете, Михайло Потапыч?» Потом достал ружьё, засыпал в ствол целую кружку бархатных ягод, прицелился медведю в лоб и нажал на курок. Из ружья медленно вылетала малина и с мелодичным звоном проскакивали где-то между ушей, теряясь в соседнем березняке. От досады медведь замахал лапами и... проснулся. Под притолокой затаился взъерошенный воробей. Было тихо, темно, и только изредка тишину нарушал мелодичный звон, который медленно приближался к берлоге. Через некоторое время стали слышны голоса людей. «Облава!» – сипло прошептал медведь. От этой страшной мысли заныла старая рана где-то под лопаткой. Хозяин оскалил свои жёлтые зубы, напрягся, как сжатая пружина. Звуки приближались. Уже отчётливо был слышен скрип снега под ногами и весёлый говор людей. Звонко смеялась какая-то женщина, звенели бубенцы и чей-то до боли знакомый голос повторял: «Постойте, Матрёна Ивановна, ну, постойте же».

Эта «Матрёна» произносилось с каким-то надломом и трещинкой в «т».

– Пчеловод! Петрович! – догадался Сусек. – Никак счёты пришёл сводить... нет, так просто он меня не возьмёт.

Медведь рванулся наружу, ломая сучья, разгребая снег... но рядом уже никого не было, только вереница следов пахуче стелилась к опушке леса, куда выходили люди. Я перепуганным воробьём вылетел, взгромоздился на ветку ольхи, от страха бешено стучало сердце, а медведь оторопело сел в сугроб, осторожно втянул морозный воздух, потом приподнялся, потрогал лапой снег и, не понимая, что делает, поплёлся по следам. Ноги плохо слушались, ломило где-то в спине, но вскоре он размялся и, с лёгкостью разгребая снег лапами, побежал по сугробам. Морозец, покусывая кончики ушей, взбадривал, пьянил. Через некоторое время догнал людей. Они были странно одеты, кто в цветастые сарафаны поверх полушубков, кто в шубы, вывернутые шерстью наружу, а один даже тащил козлиную голову на шесте. Кавалькаду замыкал знакомый пчеловод в старых валенках с жёлтыми кожаными заплатками, с коробом на верёвочной перевязи через плечо, в полушубке, подпоясанном ярко-красным кушаком, один конец которого свисал до земли и пчеловод постоянно падал, как только на него наступал. Он пьяно смеялся, отряхивал снег с бороды и, растягивая слова, говорил: «Ну, постойте же, Матрёна Ивановна». Впереди шла женщина с накрашенными щеками в кокошнике и синем сарафане поверх старого пальтишка. Она отбегала от мужика, звонко смеясь, смотрела, как он поднимается. И каждый раз, когда пчеловод заваливался в сугроб, из короба высыпались то пирожки и печенье, то какие-нибудь сладости. Медведь осторожно их обнюхивал и, приглушённо чавкая, съедал. Нежданное угощение теплом разливалось в животе, Сусек, довольно сопя, плёлся по тропинке, иногда проваливаясь в сугроб.

За пригорком показались огоньки села. Запах дыма и возбуждённый лай собак остановил Сусека. «Нет, пожалуй, в деревню лучше не ходить, шубу попортят». Медведь свернул с тропинки, неожиданно споткнулся о пенёк, припорошенный снегом, и покатился с горки. Я полетел за ним, впереди увидел стог, сел на него, с любопытством поглядывая сверху. А медведь, весело ухмыляясь, потёр ушибленный бок, и неожиданно заметил знакомый забор.

– Никак хозяйство пчеловода?! Надо проверить, – недоумённо проговорил Сусек, сломал жердину забора. Огород было не узнать, весь в снегу, он казался большой белой поляной, но стог, за которым стояли ульи, всё так же монументально возвышался на своем месте. Сусек с трепетным ожиданием где-то под сердцем шагнул к стогу, обогнул его, но... там был всё тот же снег. Он обошёл ещё раз, потом снова прошёлся, но ульи не попадались. Медведь ошалело потряс ушами и, принюхиваясь, побрёл к дому пчеловода. «Так, вот колодец, вот хлев, там дом, а где же ульи?!» – отчаяние нахлынуло на старика. И уже, когда он решил возвращаться в берлогу, наткнулся на приземистый сарайчик, засыпанный с одной стороны снегом под самую крышу. Медведь подозрительно осмотрел его, втянул воздух, но ничего не смог уловить, хотя какое-то волнение не покидало его и не давало ему уйти от этого строения. Медведь осторожно подошёл к омшанику, разгрёб лапами снег, толкнул старую дверь. Она с треском упала в темноту, на него хлынула тёплая волна знакомого запаха. Он сел, блаженно поводил мордой из стороны в сторону и полез в дверной проём. Там было темно, но Сусек чувствовал, что тут аккуратно составлены ульи. Он нащупал в темноте один из них, слегка его встряхнул и услышал ласкающий ухо звук.

– Пчёлки, мои родные, – не выпуская улья, медведь сел в угол и, блаженно приоткрыв рот, как малый медвежонок, уснул, изредка поглаживая во сне бок улья. А я полетел в деревню, посмотреть, как будут колядовать.

Утром я проснулся под нестройную песню на улице.

Ой, авсень, ой, коляда!

– Дома ли хозяин? – Ево дома нету,
Он уехал в поле пашаницу сеять...*

*(Б.А.Рыбаков «Язычество древней Руси», 1988)

Познакомиться с другими авторами